Леонид Степанов - Бранденбургские ворота

К могучему басу присоединился мягкий задушевный тенор Петра Малашенко:

И уже вместе, словно пела одна многострунная душа, фронтовые братья завершили:

Была в этих простых словах гордая боль и печальная красота, понятные вполне только тем, кто к этой войне своею кровью причастен…

С внезапной щемящей тоской Андрею вспомнился Шуренок — какой она была в своей крохотной, пахнущей недорогими духами девичьей комнатушке в Дубровках. Все-таки, пожалуй, это была любовь. Не такая красивая, как в книгах и кино, но живая, человеческая. Если бы пошел он на вечерний факультет обычного института, продолжая работать на заводе, то скорее всего из их связи выросла бы нормальная семья, каких в стране миллионы.

Как ей живется теперь? Счастлива ли она? Вспоминает ли хоть изредка его, Андрея Бугрова, променявшего синицу в руках на журавля в небе? Наверное, у Шуренка есть дети, и она права, если напрочь вытравила его из памяти…

И у Анечки растет дочка. Недавно Андрей опять видел се с коляской на Унтер-ден-Линден. Поздоровался, поговорил немного и сам удивился своей холодности. Отчасти была виновата в том и Анечка: сообщила, что они с Георгием помирились, что он подарил ей рубиновый кулон на золотой цепочке…

Зачем она это сделала? Однажды он сказал ей, что у него не было никогда ни единой золотой вещи и не будет, он презирает этот металл. Тогда Анечка рассмеялась, хотя Андрей говорил на полном серьезе. И вот теперь… Неужели она хотела подчеркнуть разницу между ним и Гошкой? Разницу в пользу Георгия?

«Нет, Бугров, не финти. Не ври самому себе. Ты ведь знаешь, что холодность и равнодушие твое к Анечке имеет совсем иную причину. Ты знаешь, что в твоей жизни возникло нечто такое… Возникло? Ничего еще не возникло, хватит с меня того, что было — сыт по горло! Если уж с Анечкой хлебнул я горячего до слез, то на этот раз с Линдой замучаюсь вовсе. Нет, нет, нет!

Я не мальчишка — у меня седые виски, мне уж за тридцать перевалило. Счастье наше невозможно, и оно обязательно окончится крушением всего, бесконечной пыткой для обоих. Нет! Все растопчу, все задушу в себе, пока не поздно!..»

Возвращаясь с работы, Фрида остановилась около нового, недавно открытого посудного магазина. Она уже побывала в нем два дня назад, купила большое цинковое ведро для стирки, но только сейчас сообразила, где именно построили магазин. А построили его как раз на том самом месте, где они, голодные берлинские «трюммерфрау», начинали в сорок пятом разбирать страшные развалины Франкфуртераллее. Может быть, тут вот, где двери магазина, Фрида зачерпнула самую первую лопату щебня…

Ох и тяжела тогда показалась Фриде она! До сих пор помнит, как ныла у нее спина, как болели после работы плечи и руки. Фриде и теперь ясно видится грубо обструганный держак лопаты с кривым сучком посредине. Отполировала Фрида держак своими ладонями, сучок стал похож на янтарный камешек. Сколько же тонн щебня и земли пришлось перекидать «трюммерфрау», сколько километров проковыляли они с тяжелыми носилками?

Привыкли, притерпелись, мускулы на руках вздулись и затвердели, как у мужчин, А потом появились советские грузовики и экскаваторы, стало легче. Детям и подросткам запретили работать. Их послали в школу, там им давали бесплатные учебники, завтраки, ордера на одежду. Линда и Вилли тоже пошли, тоже радовались…

«Ах, Вилли, Вилли! — горестно вырвалось у Фриды. — Как же ты мог вырасти таким?»

Никак не может она совладать с сыном: пока мать и сестра на работе, Вилли уезжает в Западный Берлин к отцу, а вечером успевает прошмыгнуть до их возвращения обратно. Он пытается врать и отпираться, но в конце концов всегда признается матери, кается, дает ей слово не ездить в «Дрюбен». А сам опять отправляется в это гнездовище шиберов, шмаротцеров и шлямпе! [98] Спекулянтов, паразитов и непутевых женщин. На какие-то деньги покупает резиновые американские жвачки, дешевые подкрашенные конфеты, оловянных ковбоев и гангстеров. Смотрит там в кинушках всякую гадость. И виноват во всем непутевый гуляка отец: проложил в «Дрюбен» дорожку несмышленышу.

Вчера снова пришлось стать Фриде следователем и исповедником собственного сына. Она нашла нужные слова, чтобы убедить Вилли, раскрыть ему глаза, дала почувствовать свою материнскую боль за него. Тот зашмыгал носом: он ведь любит свою маму, ему не хочется огорчать ее так сильно…

Что ожидает ее дома сегодня? Не улизнул ли Вилли опять в «Дрюбен», когда она ушла на работу?

Дурное предчувствие не обмануло: Вилли дома не оказалось. Фрида опустилась на стул в кухне и заплакала: «Эх, Вилли, Вилли! Для того ли я спасала тебя, прикрывала своим телом при бомбежке, отдавала тебе последний кусок? Почему ты не хочешь стать хорошим человеком, таким, как твоя сестра Линда? Прилежно учиться, честно работать…»

В дверях звякнул звонок: «Линда!»

Фрида поспешно утерла слезы. Пошла к дверям, стараясь придать своему лицу бодрое выражение.

Свежая и оживленная Линда поцеловала мать в щеку, но тут же отстранилась:

— Опять плакала, мама? Мы же с тобой договорились! Ты не должна плакать!

— Я не плакала. Так, немного… Не об отце — о Вилли.

— Тоже не надо, мама. Не стоит. Стукнется своим глупым лбом, набьет здоровенную шишку — тогда сам поймет.

— Что ты говоришь, Линда? Ну как можно?

— Да, да, иначе его не убедишь. У нас на заводе нашлись два таких же поросенка, правда, чуть постарше: сбежали в Западный Берлин. Думали, им все предоставят даром: шоколад, апельсины, бананы. Как бы не так! Никому они там оказались не нужны, своих лоботрясов девать некуда. Вернулись обратно, словно побитые собачонки. Хлебнули «свободы» и «демократии»!

— Вилли отец приваживает…

— Не называй его так! Не отец он мне! И Вилли, если уйдет в «Дрюбен», перестанет быть братом. Я ему так и сказала.

— В кого ты такая… непримиримая? — вздохнула Фрида. — Смотри, солоно придется тебе в жизни. Таким людям жить нелегко. Потому и женихов у тебя нет настоящих. Отталкиваешь своим характером.

— Мне женихов не надо. Я за дипломную взялась.

— Диплом дипломом, а муж мужем. Не остаться бы тебе одинокой, красавица.

Линда пропустила слова матери мимо ушей.

— Мама, собирайся в кино!

— Что за кино? Как это так вдруг?

— Вовсе не вдруг. В Доме дружбы. Сегодня там картина очень хорошая — советская, студии «Мосфильм».

— До того ли мне, дочка? Пошла бы лучше с подругами.

— Нет, нет, я хочу с тобой. Ты моя лучшая подруга, — Линда обняла мать, поцеловала ее в седую прядку и, напевая, пошла умываться.