Лилли Промет - Девушки с неба

— Да, всегда. С немецкой точностью. Дети получают теперь по сто двадцать пять граммов хлеба в день. Так объявила продовольственная канцелярия.

На улицах не было видно ни одного ребенка. Учитель удивился моей неосведомленности: ведь бо́льшую часть тартуских детей эвакуировали в деревню еще в апреле. Проводы были печальными. Зато каждому разрешили взять с собой свои любимые игрушки.

— Но в остальном все хорошо. Все прекрасно! Геббельс сказал, что немецкий боевой дух, несмотря на многочисленные отражающие удары, непоколебим.

Мой учитель подмигнул.

Я доверяла ему, но свое мнение держала при себе.

— Суузи прислала ветчину, — сказала я.

— Неужели ветчину? В последнее время в Тарту мясные талоны отоваривали только кониной. По вторникам и средам. В особом магазине на улице Тяхе, — сказал он. И добавил: — Про тех, кто слишком быстро галопируют по улицам, говорят, что это от конины. — Потом спросил: — Как живут в усадьбе?

— Живут кое-как.

Однако он заметил, имея в виду ветчину:

— Свиньи мельника, лошади юнкера и жена кладовщика — всегда толстые.

— Ну да. Но муж моей сестры — батрак, — сказала я.

В начальной школе мой учитель вел помимо своих основных уроков еще пение и закон божий. Его жена Эльзи преподавала естествознание, рукоделие и рисование. Как они теперь жили? Обычно люди или ничегошеньки не знают о других, или знают совсем немного. Я не знала и того, каким образом или откуда они добывали соль.

И куда мы шли, я не знала. Сплошные руины. Не могла даже приблизительно предположить, что за улицы были здесь прежде. Я испытывала гнетущее, даже жутковатое чувство. Хотя был полдень и солнце сияло широким, радостным ликом.

— Видишь? — учитель указал на калитку в высокой стене. — Входи!

Очевидно, это был парадный вход.

Сам он с тележкой отправился куда-то в объезд.

Нет, не сад потряс меня. Потрясла полная неожиданность: увидеть среди хаоса руин такое обилие растений. Разве что во сне могло привидеться нечто подобное. И если бы ветер не трогал и не шевелил растения сада, можно было бы подумать, что они просто нарисованы.

Все здесь казалось несоответствующим и противоречащим времени. Но лишь на миг сад показался чуждым несчастному городу. Это впечатление сразу же пропало, когда я увидела искривленные ревматизмом пальцы женщины, которые сотворили сад, приручили полевые травы и растения придорожных канав.

Было ли это бегством от реальности? Или желанием хотя бы временно создать на растоптанной войной земле живой уголок? Или попыткой обновить в этом хаосе круговорот жизни?

Она сказала мне:

— Так жаль срезать цветы для продажи. Кажусь себе преступницей с орудием убийства в руке. И я прошу прощения у каждого цветка, прежде чем срезать его.

Можно было представить себе, как она срезала лилии. Говорила с ними, грустила. А как насчет людей? Я уже было открыла рот, чтобы спросить: правда ли, что на еврейском кладбище сжигали трупы убитых? Но именно в этот миг она принялась рассказывать о своих растениях.

То, что свисало со стены, звалось повоем, или калитегией. Слова текли, словно прорвав плотину. Словно она давно ждала, тоскуя по такой возможности. И теперь боялась, что мой интерес поверхностен и что мне наскучит прежде, чем она успеет все показать и сообщить даже о том, что в Тартуском ботаническом саду в прошлом месяце расцвела дрида.

Она оказалась права, полагая, что я об этом ничего не слыхала. Объяснила: дрида относится к семейству роз. Северный карликовый кустарник. Распространился в наших краях десять-одиннадцать тысяч лет назад. Снова ожил в конце ледникового периода. Когда климат, потеплев, растопил ледовый покров.

Я подумала: до чего же много времени понадобилось для возрождения!

Спросила:

— Это правда, что на еврейском кладбище сжигали трупы убитых?

Она ссутулилась, будто я ее ударила.

— Не только там.

Сказала, что всю прошлую зиму возле Лематси, в старом противотанковом рву, сжигали трупы расстрелянных там в сорок первом году после прихода немцев. Нацисты теперь старались скрыть следы своих кровавых дел. Хотя все то место и обнесли забором, но жуткая вонь распространилась на много километров.

Эльзи говорила это вполголоса. Но учитель все-таки услышал. Подошел поближе. Походка у него при этом сделалась стремительной, резкой. Даже удивительно: все-таки старый человек.

Попросил жену угостить меня. Когда она скрылась в доме, сказал:

— Об этом не стоит с ней говорить.

Сел на скамейку. Отодвинулся, освободив мне место. Он сменил одежду. На рынке он был одет по-другому. Во что-то обвислое.

Он не заметил, как на плечо опустилась бабочка. Она только что прилетела в сад. Из-за стены. Бабочка сложила белые крылышки. Замерла. Одно я поняла: учитель не желал вырывать Эльзи из ее мира. Должно быть, имелась причина. Или какой-то страшный опыт, чтобы не желать этого. Кто знает чужие жизненные драмы?

На долю каждого человека выпало слишком много ужасных переживаний. Насилия и духовного угнетения.

Может быть, он пытался сберечь то, в чем состоял смысл жизни его жены? Но как долго еще смогут служить им защитой эти стены? Достаточно и одной секунды, чтобы превратить дом человека в небытие.

Ушли от жары в комнату.

Я спросила, где они добывают соль.

— Мы не добываем, — ответил мой учитель, сильно задетый. Участвуя в принудительных работах по разборке развалин, они нашли в каком-то подвале три пудовых мешка с солью. Как просто! Я предполагала совсем другое. Человек обычно думает как привык. Барышничество представлялось мне само собой разумеющимся для тех, кто жил в бедности и нужде, а также для тех, кто разжирел от войны. Сохранить собственное достоинство трудно: все ценности стали сомнительными или относительными. Но я ошиблась.

Потолок жилой комнаты протекал. Отвалились большие куски штукатурки. На старом массивном книжном шкафу стоял таз: ловил во время дождя капли. Мебель хорошо сохранилась. Красивые старинные кресла. Над фисгармонией портрет Лидии Койдулы [29] Поэтесса, классик эстонской поэзии (1843—1886). . Такой висел до войны в каждой школе. Создатель «Калевипоэга» Крейцвальд и Койдула. Просветитель Якобсон в национальном костюме и темных очках в металлической оправе.

Какое милое лицо у Койдулы. Сказала об этом.

Мой учитель заметил:

— В Выру закрыли музей Крейцвальда. Народу объяснили, что из-за вызванной военным временем нехватки помещений.

Он говорил, будто сам себе. Смотрел на меня в упор: в прошлом году оккупационные власти запретили проведение праздника песни. Сделали это в последнюю минуту.

Я кивнула знающе.

— А ведь он должен был стать всеэстонским праздником благодарности оккупантам!