Лилли Промет - Девушки с неба

Мы могли разговаривать свободно: Колля не было дома. Ушел к аптекарю. За лекарством от ревматизма. Я спросила: не с бутылкой ли из-под одеколона? Труута изумилась: откуда я это знаю?

Это было известно всей округе. И что на бутылочной этикетке изображена обнаженная по пояс женщина.

Аптекарь всегда спрашивал одно и то же:

— Сколько налить?

И Колль тоже всегда просил одинаково:

— Наливай по самые титьки.

По этой мерке Колль знал точно, сколько следует заплатить аптекарю.

Я рассказала Трууте, где успела побывать за эти дни и что смогла узнать. Дала текст для шифровки. Она уже заранее перенесла передатчик из дальнего тайника в более доступное место. В ельник за баней. В яму под пнем.

Нам следовало подыскать для передачи безопасное место, подальше от дома Колля. Самым подходящим казался большой лес за развалинами «Черного журавля». Только вот где раздобыть велосипед и для Трууты, чтобы доехать туда?

— У Колля есть, — сказала Труута.

Договорились, что встретимся в усадьбе.

Я рассказала о происшествии в доме брата. Труута смотрела мне в рот, ловила каждое слово.

— Тебе повезло, — сказала она.

— На войне везенье не помеха, — ответила я несколько небрежно, чтобы развеять напряжение. Я-то ведь прекрасно знала, что везение хрупко, как ледяная корочка.

О русском военнопленном Олександере тоже ей рассказала.

— Может быть, следовало бы с ним познакомиться?

Труута вздрогнула:

— Ты соображаешь? Это было бы с твоей стороны крайне неосторожным поступком!

Да, конечно. Нам дали задание собирать данные. Следить за расположением и передвижением вражеских войск. По мере возможности устанавливать номера частей и их состав. И только. Всякие иные самостоятельные действия были нам строжайше запрещены.

— Кто знает, что он за человек? — сказала Труута. — Верить нельзя никогда, никому.

Никогда? Никому? Такое отношение было для меня неприемлемым. Может быть, Труута и мне не доверяла?

— Что у тебя на багажнике? — спросила она.

— На багажнике? Окорок. Если он не протух за сегодняшний день, надеюсь, завтра сменяю его в Тарту на соль. Что ты на меня уставилась? Сестре нужна соль, понимаешь? Лучшего случая, чтобы побывать в Тарту, не представится.

Рассказала ей о своем плане. Она со мной согласилась.

Меня обрадовало ее отдохнувшее лицо. По рассказу Трууты поняла, что Колль заботится о ней. Даже утку зарезал. Потому что она на рассвете будила своим кряканьем Трууту. Если Труута спала, Колль ходил на цыпочках. Трубку курил во дворе. Посмеивался, когда она попыталась подоить корову и молоко потекло в рукава. Стекало струйками, брызгало во все стороны. Брызнуло Коллю в лицо, тогда он стал учить Трууту, как доить.

И еще смешило Колля, что человек не умеет ставить хлебную закваску.

Хозяйство Колля было довольно бедным: корова, свинья, овцы и куры. Гряды картофеля и капусты. Бесплодный сад. Одно-единственное плодоносящее дерево раскинуло свои ветви перед дверью бани: райская яблоня.

Колль сеял для собственных нужд неприхотливый к условиям самосад. Мак же он сеял в угоду великой Германии. В газете писали, что из мака делают олифу, лак и мыло. Потому-то Колль и ходил к волостному старосте объясняться. Сказал, что лак ему не понадобится. И без олифы он тоже обойдется. Но мыла он попросил: рубашка, что на нем, давно уже не стирана. Волостной староста разъярился.

Весной околела лошадь Колля Йеновеэва. Старая стала, и возить гравий было ей не по силам.

Немецкий закон освобождал от возчицкой повинности жеребят и двадцатилетних старых племенных жеребцов, а также жеребых и недавно ожеребившихся маток. Йеновеэве было семнадцать лет, ее не освободили. Даже наоборот: многократно увеличили нагрузку. Обязали возить гравий на шоссе и бревна из леса. Заставили и в выходные дни в порядке добровольной помощи выполнять тяжелые лошадиные работы.

Даже праздник вознесенья объявили рабочим днем. Сказали: вознесенье подождет. Его можно будет отпраздновать в следующее воскресенье! И ни малейшей дополнительной платы за работу в этот день не назначили.

В этот самый праздник вознесенья Йеновеэва и вознеслась на небеса. На следующее утро, когда Колль вошел в конюшню, Йеновеэва не встретила его обычным ржанием. Колль похоронил лошадь позади своей бани. Лошадь была для него живым существом, верным и понимающим другом. Шкуру он с нее не содрал. Бог с ними, с деньгами! И хвост не продал, хотя мог получить за него на скупочном пункте глиняные миски.

Труута упрекала Колля. Неужели обязательно нужно выполнять все немецкие распоряжения? Не исполнял бы, тогда и лошадь осталась бы жива. Колль ответил, что именно так и поступил один мужик из волости Кудина. Написал на повестке о рубке и вывозке леса: пусть волостной старшина сам едет в лес деревья пилить. Этого крестьянина приговорили к смерти, невыполнение приказа считалось выступлением против немцев.

Колль сказал, что его лошадь, исполнявшая немецкие распоряжения, все равно совершила антигерманский поступок: околела!

Колль был рад Трууте. Словно его собственная дочь домой вернулась.

После того как умерла жена и сгорел хутор, богатые родственники покойной жены увезли ребенка в город. Сначала девочка время от времени навещала отца. По крайней мере на рождество и на день рождения. Больше не приезжала. Или не пускали? Но Колль ждал.

В память о дочери у него осталась лишь кукла с фарфоровой головой и отбитым носом. Глаза у куклы закрывались и открывались. Колль хранил ее завернутой в одеяльце в коробке из-под ботинок.

Труута считала Колля немного чокнутым.

— О хороших людях всегда так думают, — сказала я. Колль был хорошим человеком.

— И мировоззрение у него неясное.

Этому можно было поверить. Ведь Колль — старый человек.

Я спросила:

— Что же он говорит?

Он говорил, что всякая правда по-своему крива.

— Белиберда, конечно, но что с того, пусть. Главное, что у тебя здесь тихое и надежное место, — сказала я примирительно. — Кто знает, что будем говорить мы, если доживем до старости. Колль простой деревенский мужик: думает — как умеет, и понимает жизнь — как может. Стоит ли сразу зачислять его в контру. Если так относиться к людям, только и останется, что косить их целыми толпами.

Труута обиделась на то, что я не признала ее правоту. Она спрашивала у Колля, что он думает о русских. Колль честно сказал, что опасался кричать: «Добро пожаловать!» Относился недоверчиво ко всему чужому и ждал от каждого чужестранца только беды.

Я сказала: нечего удивляться, на это были свои причины, немецкая пропаганда свое дело знала. Ведь говорится: капусту до тех пор поливают, пока она не начнет расти.