Лилли Промет - Девушки с неба

Я спросила матушку о здоровье. Она пожаловалась: боль в коленных суставах и в крестце частенько не дает ни на миг уснуть. Аптекарь торгует только лакрицей и рыбьим жиром. В обмен на нитки, краску для тканей, туалетное мыло или дрожжи. Матушка махнула рукой: об этом не стоит и говорить!

— Нашего отца разбил паралич, — сказала она тихо. Покорившись несчастью.

Я погладила ее по щеке. Меня охватила жалость: у матушки такие грустные глаза.

Анни позвала меня в комнату. Посадила на софу. Сунула под спину кучу подушек. Смахнула с табурета просыпавшуюся пудру и села сама. Мы уставились друг на друга.

— Ну, расскажи, как жизнь идет?

— Ой, хорошо! Очень хорошо! — восклицала Анни радостно. — Коровы сидят с оккупантами в кафе. Бараны на фронте, а свиньи заседают в Самоуправлении [23] В годы оккупации, кроме немецкой военной власти, имелась и эстонская гражданская власть, созданная из числа гитлеровских прислужников. .

Кто-то постучал в стену. Анни сказала шепотом:

— Ему скучно. — И крикнула: — Чего тебе, отец?

Из-за стены спросили:

— Кто к нам пришел?

— Ингель! — сообщила Анни громко.

— Прямо-таки ангел!

— Да. Из Метсавере.

Немного погодя за стеной хотели узнать:

— Хозяин-то здоров?

Хвалиться, когда тут человек прикован к постели, не следовало. Сказала: у папы свои невзгоды. Хозяин Постаменди пожаловался:

— У меня отнялись ноги.

Анни потянула меня за рукав.

— Пойдем на веранду, иначе нам не поговорить.

Матушка принесла полную тарелку клубники. Ягоды большие, как куриные яйца. Кошка ходила за матушкой следом. Анни позвала:

— Нупси! Поди сюда!

Кошка подбежала.

— С ней можно позабавиться, — сказала Анни. — Стоит только сказать ей «мышь!», как она мигом начинает охотиться.

Анни спросила: какая беда погнала меня в Нарву? Я объяснила: моя квартирная хозяйка думала, будто я комсомолка. На самом-то деле мне дали на работе переписать статьи для стенгазеты, которую вывешивали в красном уголке. Сказали, что у меня хороший почерк. Взяла переписывать их домой. Госпожа Амаали наткнулась на них, сделала свои выводы. Я боялась, что она донесет. Уехала в Нарву. Там меня никто не знал.

Анни спросила, почему я не приехала домой.

— Привыкла как-то к городской жизни.

— Дома о тебе ничего не знали.

— Знали. Просто помалкивали.

Анни принесла рюмки и бутылку. Оставила нас с Нупси вдвоем. Пообещала найти что-нибудь поесть. Принесла бутерброды со свекольным салатом и хреном. Высокие и красивые, как клумбы. Налила в рюмки что-то тягуче-желтое. Оказалось, яичный ликер.

— Неужели ты ни разу такого не пробовала? — Начала учить, как приготовить яичный ликер домашним способом. Следовало взять яйца, сахар, картофельный крахмал, молоко, ваниль и водку.

Принесла карандаш и листок бумаги, чтобы я записала рецепт. Я сказала, что у меня нет ни дома, ни водки, ни яиц, ни ванильного сахара.

Затем мы перебрали всех ребят нашей деревенской школы. Половина из них уже убита на войне, половина неизвестно где. Анни считала, что война — это не только смерть и разрушения, но и охватившее людей настроение последнего дня.

По ее словам, пьянствовали и в городе, и в деревне. Пили и пили, чтобы не протрезветь ни на день. Если и дальше так пойдет, эстонский народ допьется до того, что перестанет существовать. Самоистребится. Пойдет на дно, как корабль.

Что же это? Отчаяние? Утрата надежды и веры в будущее? Падение? Может быть, Анни преувеличивала? Ей было свойственно рассматривать все сквозь лупу. Но ведь и зять мой, Лаури, говорил то же самое: оккупация разлагает народ. С одной стороны — немец боится покоренного им народа. Но в то же время считает его глупым. Всячески углубляет в нем чувство неполноценности. Уверяет, что этот народ без немцев ничего не стоит. Требует от покоренных беспрестанных благодарностей за защиту и предоставление свободы.

Что могла я сказать? Ведь я пришла совсем из другого мира.

Анни осветила светскую жизнь в городе Валге.

Женщины не осмеливались ходить загорать: моментально прибегал какой-нибудь ефрейтор фотографировать.

— Сразу, с первого знакомства они начинают тискать и тащат в постель. Никакого предисловия. Раздеваются в один миг, как в казарме, только пряжки на ремнях позвякивают.

Анни учительствовала в школе домоводства. Я спросила:

— Откуда ты все это знаешь?

Она посмотрела на меня в упор. Изумленно.

— Ты что, с неба свалилась?

Я кивнула. Не смогла устоять перед искушением, сказала:

— Да.

Она рассказала о немецком военном враче, назначенном в Валгу.

— До войны, когда пришли русские и определились на квартиры, они выкинули хозяйскую мебель. Всю. До последнего предмета. Им хватало койки и табурета, — сказала Анни. — А немец гонится за удобствами. Ему нужна мебель евреев. Красного дерева. Он жаждет жить в красивой квартире. Чувствовать себя как дома.

Военный врач в Валге чувствовал себя настолько по-домашнему в особняке, принадлежавшем некоей богатой вдове, что расхаживал по дому в одном нижнем белье. Не испытывал ни малейшего стеснения. Даже не трудился прикрывать дверь спальни. Хозяйка дома рассказывала своим приятельницам, что господин доктор, развлекаясь в постели с молоденькой «блицмедель» [24] Телеграфистка, связистка. , воскликнул восхищенно:

— Дитя! Где ты такому научилась?

К вечеру это уже было известно всему городу.

Анни напомнила:

— Ты спросила, откуда я все это знаю? В Валге ни одна мелочь не укроется от внимания.

Олександер пришел обедать.

Мылся у колодца. Молодой и сильный. С лунообразно круглым лицом. Нос прямой и короткий. Глаза большие голубые. По-женски маленький рот. Олександер хромал. Он был ранен в бедро. Я изумилась: и это пленный?

Анни высмеяла меня:

— А ты думала, что у него на ногах кандалы с чугунными ядрами? Что его заставляют работать из-под палки?

Так я, конечно, не думала, но представляла его иначе.

— Ах, друг мой, — сказала я, извиняясь, — в мире творится столько невероятного и бесчеловечного, что меня больше ничто уже не сможет удивить.

Анни согласилась:

— В наши дни доброта удивляет гораздо больше, чем зло. Хотя бы то, как нежно Олександер относится к матушке. Он носит нашего отца на руках в деревянную ванну, моет его. Делает то, чего и родной сын не стал бы делать.

Она еще поделилась со мной:

— Олександер боится после войны возвращаться домой. Опасается, что его объявят предателем.

Я спросила:

— Он в чем-нибудь виноват?

— Ни в чем, кроме того, что попал в плен. Но жизнь без родины он не считает достойной. Понимаешь? — спросила Анни.

— Это я знаю. Родина — моральная сила человека.

Олександер латал шину велосипеда.