Лилли Промет - Девушки с неба

Лаури и не скрывал своего разочарования. Он ведь надеялся, что и завтра утром я пойду с ними на покос. Суузи не сумела толком объяснить, как найти учителя. По ее словам выходило, что он живет в каком-то домишке, уцелевшем среди развалин. Проще всего, мол, искать его на рынке. Он стоит со своей тачкой в цветочном ряду.

Поздно вечером, поджаривая для кофе зерна пшеницы, Суузи напомнила мне, что аусвайс лежит в комоде, в бельевом ящике. В кошельке. Только чтобы я не забыла вернуться к комендантскому часу.

— В деревне не очень-то проверяют. Но поди знай.

С вечера я накрутила волосы на бигуди.

Утром соорудила на макушке копну локонов. Повязала голову платком. Так, как носила Суузи. В народе это называли «сталинградским мешком». Надела Суузино платье. Накрасила глаза, чтобы выглядели томными. Лицо шелушилось: обгорело на сенокосе.

Привязала на багажник велосипеда кусок копченой свинины.

Едва доехала до развалин «Черного журавля», как в шину попал гвоздь. Отчаянно выругалась. Невероятно, чтобы во время войны в такой бережливой, аккуратной стране мог валяться на дороге гвоздь!

Из-за развалин появилась странная пара: корова и дама. Дама в брюках со стрелкой и туфлях на подметке из искусственной пробки. Плечи блузки вздернуты кверху.

— Это ты, Ингель? — крикнула дама звонким, высоким голосом.

— Не знаю. Пожалуй, — ответила я.

Она спросила у меня: давно ли я в родных местах? Мы смотрели друг на друга оценивающе. Не бросились обниматься.

— Что новенького? — спросила я.

— В данный момент перед крестьянством стоит задача вдеть быкам в носы кольца. Сама читала в газете.

Анни считала, что в честь такого события, как наша встреча, следовало бы начертить углем крест на стене. Укоряла меня: почему не навестила ее?

— Сено убирали, — сказала я.

Она спросила, куда это я еду.

— Теперь никуда, — я стукнула ногой по спущенной шине. — А ты куда направляешься с коровой? — спросила я.

— Я не направляюсь. Я возвращаюсь, — уточнила Анни. Она водила корову к ветеринару. Я поинтересовалась: ветеринар тот же самый, который засунул руку в зад лошади почти по плечо, когда хотел определить болезнь?

Тот ветеринар был молодой, красивый и холостой. Девушки по нему с ума сходили. Чего только не придумывали, чтобы привлечь его внимание. Прикрепляли на дверь неграмотно написанные записки. Вроде: пусть срочно придет, «надо разрезать свинью», или: «у Лийзи вас паление вы меня».

Анни сказала, что прежний ветеринар убит на войне. А новый умеет лечить только лошадиный насморк.

Так мы стояли среди развалин «Черного журавля». Я с велосипедом, она с коровой.

— И долго мы так будем стоять? Корова устанет, — съязвила Анни.

Она позвала к себе, пообещала, что Олександер залатает шину.

Я спросила, кто это.

Выяснилось, пленный украинец.

— Значит, рабом обзавелась? — не удержалась я.

Анни покачала головой.

— Спроси у него самого. Он почитает за счастье, что попал из лагеря для военнопленных к нам.

Она рассказала, что когда Олександера привезли к ним на хутор, он был тощ как скелет. Кожа да кости. Того и гляди, ветром сдует. Теперь уже брюшко наел. С трудом нагибается, чтобы завязать шнурки ботинок. Без особых усилий выучился говорить по-эстонски. Работает, сколько сам считает нужным. Когда половодье сошло, наловил сачком в омутах реки больших рыбин. Он сердечный и дружелюбный. Враждует только с купленной у немцев кобылой, которая служила в артиллерии. Ругает ее оккупанткой и немецкой шлюхой.

Олександер дважды водил кобылу к жеребцу. На третий раз осерчал: «Эта б… не хочет иметь жеребенка!» Кобыла понимала, когда Олександер ее ругал. Каждый раз пыталась его лягнуть.

Еще до войны Олександер выбил зубы, упражняясь на брусьях. В армии ему вставили новые. Олександер считал несчастье с зубами счастливым случаем. Действительно, таких сверкающих железных зубов, по словам Анни, не было ни у кого в наших краях.

Шестидесятилетняя веселая бобылка Юули, которая ткала крестьянам ткани и в горячее время ходила на хутора помогать, предложила Олександеру поцеловать ее в беззубый рот. Пусть попробует, до чего мягок такой поцелуй!

Одежда у Юули была протертой до предела. Но не это делало ее достойной внимания. Все со вшитыми кружевами! Юули хвалилась: в летнюю жару хорошо пропускает воздух.

Это семейство бобылей я знала. У сына Юули изба битком набита детьми. Каждый год у них с женой рождалось по ребенку. И та же история у их старших дочерей с деревенскими парнями. Колоссальная плодовитость. Юули объясняла это явление так: вечерами в темноте скучно, вот и не могут придумать ничего другого, умножают род эстонцев.

Лишь когда мы подошли близко к дому, Анни сказала, что отца разбил паралич. Но от сдачи хлебной нормы их не освободили, прислали Олександера на хутор в помощь. Странно, что мой папа об этом не рассказывал. Вероятно, его слишком донимали свои заботы.

— А ты вроде бы замужем? — спросила я.

Анни вздернула брови:

— Деревенские старухи натрепались?

Я слышала от папы. А он от Маннеке. Но, может, Маннеке просто насплетничала? Я взяла свою подругу детства за руку. Спросила, как называется камень в ее кольце.

— Лунный камень, — сказала Анни. — Стоил целой свиньи.

Вернулись к разговору о замужестве. Она сморщила нос. Рассказывала о наспех заключаемых браках. Жених на свадьбе старался напихать в себя столько мусса, сколько могло влезть. И даже сверх того. Жажду утолял только водкой. Что можно напиться воды, ему и в голову не приходило. После свадьбы парень возвращался на фронт. Случалось, исчезал навсегда.

Я рассказала Анни то, что слыхала от невестки: одна несчастная швея в отчаянии размочила фото своего любимого в рюмке с водкой и проглотила.

Анни считала это ерундой: кое-кому пришлось бы вот так проглотить целый альбом фотографий.

Старость подходит медленно, незаметно. Хозяйка хутора Постаменди ходила теперь сгорбившись. Щеки — одна кожа, губы стали узенькими и ввалились. Но глаза прежние. Дружелюбные. Такую мать я желала себе. Я не знала другого столь же доброго, участливого и любящего шутку человека. С Анни никогда не бранилась. Даже тогда, когда мы разрисовали коров в клеточку, а быка цветочками.

Отсюда я всегда уходила домой неохотно: там ждало кислое или предштормовое лицо Маннеке. Она только и знала, что убирать да наводить порядок, но радости от этого не было никому.

Матушка изумилась:

— Давненько тебя не было видно!

— Да, давно. В городе жила.

Анни отвела корову в хлев. Матушка спросила, что велел дохтур. Анни объяснила:

— Сунул ложку корове в пасть. Попросил показать язык, сказать «а-а» и посоветовал ей полоскать горло. Три раза в день.