Лилли Промет - Девушки с неба

— Сестра моего мужа.

— Она живет здесь?

— Нет. В усадьбе Кобольда, — ответила я с набитым ртом. Запила молоком. Полицейский спросил, есть ли у меня удостоверение личности. Подняла взгляд от еды, посмотрела в его настырные глаза. Ко мне вернулся разум.

— Естественно, — сказала я нагловато.

Полицейский потребовал, чтобы я предъявила документ.

— Меня тут каждый телеграфный столб знает, — проворчала я. Наморщила лоб и скорчила горькую гримасу, стараясь выглядеть постарше. Он записал имя и фамилию. С особым тщанием изучал печать.

— В порядке, — сказал полицейский. И вернул мне аусвайс. Петля вокруг горла ослабла. Только на миг. Полицейский велел не трогаться с места. Я спросила обиженно:

— И долго?

— Мы вам сообщим. Велосипед ваш?

— Да. Разрешение у меня с собой. Хотите посмотреть?

Полицейский не хотел. Все они ушли.

Мария со вздохом облегчения опустилась на стул. В первый миг с перепугу она решила, что явились за Тоби.

— Как ты смогла так спокойно есть кашу? А я, кажется, слишком разъярилась?

Успокоила ее:

— Не жалей! Пусть благодарят бога, что это ты, а не Маннеке. Она бы отколошматила их вальком для белья.

Я спросила у Марии, почему и чего оставили меня ждать. Она полагала, что полицейский пошел звонить. Сделает запрос: живет ли в усадьбе Кобольда такая личность.

— Кого они ищут?

Мария вдруг вспомнила: в лесу нашли парашюты. Массу белого шелка. Лесник забрал себе.

— Теперь они до конца дней своих обеспечены шелком, — сказала я. Несомненно, то были наши парашюты. Мы приземлились в тридцати километрах отсюда, но, вишь, слухи уже достигли этих мест. И кто-то сразу же побежал, поднял на ноги полицию. Но кто?

Мария сказала: люди из «Омакайтсе» ходили по хуторам, предупреждали о красных парашютистах. Но не только о них. Велели приходить и сообщать в каждом случае, как только возникнет подозрение.

— А к тебе тоже приходили?

— Ко мне не приходили.

Ребенок спал. Мария сидела сложа руки. Взгляд обращен в окно. Спросила задумчиво:

— Скажи, ты теперь из России?

— Мария, что ты мелешь?

— Откуда же тогда?

Объяснила: на комсомольцев охотились. Перебралась в Нарву, где меня никто не знал. Работала в прачечной. Когда жителей Нарвы начали эвакуировать, я ушла оттуда.

— Ты прописана в волости?

— А как же! В военное время без прописки?

Мария застеснялась своих подозрений. Попросила, чтобы я не обижалась.

— У меня малыш. Сама ведь знаешь, что может случиться.

Я попыталась ее успокоить.

Думала: что делать? Дом, наверное, стерегли.

Прикидывала: бежать? Это было бы явным доказательством, что дела мои не в порядке. На широкой пойме Эмайыги все равно сразу поймают. Придется ждать возвращения полицейского. Другой возможности я не видела. Всю надежду возлагала на подлинный аусвайс Суузи.

Голова казалась безмерно тяжелой. Словно могла сорваться с плеч. Неужели мой первый разведывательный рейд станет последним? Известно, как в таком случае разделаются с Труутой и моими близкими. Даже детей не пожалеют.

Довольно долго просидели молча. Гнетущее состояние становилось невыносимым. Мария сделала беспомощную попытку начать разговор.

— Красивая блузка, — сказала она.

Я знала, что блузка ее нисколько не интересует. Кивнула.

— А мне белое не идет.

— Белое идет всем, — сказала я.

— Мне не идет.

— Почему же тебе не идет?

Разговор не ладился. Мария начала снова.

— Ах, ты, стало быть, работала в прачечной?

— Эту работу я ведь знаю.

Я и прежде зарабатывала этим себе на хлеб. Иначе не смогла бы закончить вечернюю среднюю школу.

Мария икала. Через короткие промежутки. Я посоветовала ей выпить воды. Но ведро стояло пустое.

— Я принесу.

Пошла к колодцу. Куковала кукушка. Восемь раз. Маловато. Могла бы накуковать и побольше. Пес поднялся с земли. Потянулся, завилял хвостом. Я не заметила, чтобы кто-нибудь сторожил. Но ведь мой взгляд не мог проникнуть сквозь кусты. Ворота стояли раскрытые настежь. Полицейский не потрудился закрыть их за собой.

— Байбак, — сказала о нем Мария.

— Кукушка куковала, — сообщила я.

— Ласточки и кукушки прилетели нынче только в конце мая. Двадцать второго мая.

Я:

— Ты даже точно знаешь число?

Мария:

— Это всем известно. Они ведь не тайком прилетают.

— Блузка-то у тебя довоенная? — спросила Мария.

Я кивнула.

— Так я и думала. Эти немецкие материалы из крапивы никуда не годятся. Попадешь в платье под дождь, оно прямо на тебе садится. А станешь стирать в теплой воде, расползается на кусочки.

Разговор улучшил самочувствие Марии. Ожидание стало менее гнетущим. Мария рассказала о деревенской портнихе Эмме. Она приехала в деревню после бомбежки Таллина. Изголодавшаяся, как чердачная мышь. Всего-то имущества у нее — швейная машина, манекен и булавки. Во время примерок не разговаривает — во рту полно булавок. Умеет вышивать высокой гладью и делать аппликации. Ей приносят различные продукты. Она меняет их на яичный ликер. Говорят, пьет тайком в одиночку. Гадает на чашке: вернется ли ее возлюбленный с войны живым.

Мария смеялась:

— С горя она размочила фото своего любимого в рюмке с водкой и выпила.

— Прозит! [21] За здоровье! — сказала я на это.

И еще я услыхала про Эмму. Про ее зимнее пальто с лисьим воротником. И про шляпу. Мария описывала ее так.

— На макушке громоздятся фетровые цветы, а на затылке — сетка из полосок фетра.

Я спросила: много ли на хуторах беженцев? Мария считала, что предостаточно. Ижорцы почти в каждом доме. Одна ижорка учила деревенских женщин варить из сахарной свеклы сироп. Немецкий сахарин в деревне презирали. Лишь в крайнем случае клали его в кофе.

О беженцах Мария рассказывала еще. На хуторе Нукавере поселилась вдова полковника с двумя высокообразованными дочерьми. Искали для дочек «хорошие партии». На это хозяйка Нукавере сказала: «Дай-то бог!» Пообещала со своей стороны заколоть к свадьбе теленка и накормить всех так, чтоб прохватило.

Но сначала высокое положение не позволяло вдове и дочерям ее даже ходить босиком по травке на дворе. И сестре вдовы тоже: она до войны работала в кинотеатре, показывала с помощью карманного фонарика места зрителям. Лопотала по-немецки. Бывала рада, когда удавалось поговорить с каким-нибудь солдатом на его родном языке. Но жизнь — штука суровая: вдова полковника теперь разводит гусей. Гуся-отца зовут Вольфгангом, гусят — Вольфами.

Мария рассказывала еще об одной старушке, бывшей горничной петербургской генеральши. Сейчас ей было уже восемьдесят лет. Ребячливая и суетливая. Свалилась родственникам на голову. Прибыла в деревню с огромной четырехугольной плетеной корзиной. Полной одежды. Все подаренное генеральшей. Ночные чепчики и жакеты, лифчики, украшенные «ришелье».