Лилли Промет - Девушки с неба

Я хотела видеть часы Тиллемана. Перед войной под ними было место свиданий молодежи. Не нашла я на том месте ни часов, ни даже дома часовщика. От него остались развалины.

Старая женщина толкала впереди себя маленькую тележку под покрывалом. Мимо деловито спешили двое военных в скрипучих портупеях. На головах высокие фуражки.

Снова вернулась к берегам Эмайыги: от Торгового двора остались только ряды колонн. Здание крытого рынка сгорело. Длинные печные трубы и острые огрызки стен. В Эмайыги отражался ряд пустых оконных проемов. Но птицы пели на деревьях, радовались, что душа в теле. И рынок у реки красочно пестрел народом.

Женщины одеты по моде. Юбки выше колен. Брюки, белые блузы. Туфли на деревянных подошвах с кожаным верхом и металлическими заклепками. Высокие прически. Даже не знаю, почему это вызвало у меня раздражение. Но с другой стороны: чем виноваты женщины? Разве было бы лучше, если бы они ходили в лохмотьях, чтобы еще больше подчеркнуть военную нищету? В душу другого человека не заглянешь. Душевную боль не следует носить как украшение на шее, показывая всем: смотрите, как мне тяжко!

Настоящих пуговиц, похоже, не хватало. Сплошь деревянные, обтянутые материей. Лишь у некоторых на блузах перламутровые. Эстонская женщина пыталась выглядеть пригожей в любой ситуации. Даже когда мякина ворчала в животе.

Рынок жил среди руин. Он был как улица. Состоял из голосов, красок, тележек, скамеек, прилавков.

Цветы: бегонии всех оттенков. Букеты душистого горошка, ромашек, васильков. Поинтересовалась ценами. Лилия — тридцать, роза — восемьдесят пфеннигов. Прошла все ряды. Своего учителя не нашла.

Старухи торговали лекарственными растениями: валерьяной, лапчаткой, чагой, ягодами можжевельника — народная аптека.

Продавали чеснок, лук, салат, укроп. Пучок моркови стоит двадцать пфеннигов. Пучок ревеня — пятнадцать. Моя пачка денег была спрятана в сарае под досками пола. Этих денег хватило бы скупить весь рынок начисто.

Еще раз прошла цветочные ряды. Но своего учителя нашла там, где продавали овощи. У него на тележке зеленый лук и пучки моркови. В ведерке лилии. В корзиночке клубника, несколько стаканов крыжовника.

Меня он не помнил. Только когда назвала Суузи — вспомнил. Пожаловался, что имена учеников начинают забываться. И что он и прежде не слишком хорошо запоминал имена. Знал своих учеников главным образом по свойствам их характеров. Удивил меня, сказав:

— В детстве ты была большой лакомкой. Как медведь.

Призналась: я и сейчас страдаю этим недостатком.

— Но вот имени твоего никак не вспомню.

— Ингель.

— Верно, верно, — улыбнулся мой учитель. — Не сердись, Ингель, что я забыл. — И подмигнул.

Я ответила, что совсем не сержусь.

— Говорят, нельзя забывать бога. К ангелам это, пожалуй, не относится.

Учитель сильно изменился. Хотя он и прежде был худой — как жердь. Узнаваемыми были сутуловатость и впадины на висках. Подергивание глаза. Будто хитро подмигивает или подает знак.

В первом классе он задал нам выучить наизусть стишок и советовал каждый вечер мысленно повторять его перед сном:

И я повторяла. Удивлялась: откуда у Иисуса крылья, он же не ангел? Спросила у Суузи. Сестра рассердилась:

— Не болтай чепухи!

Рассказала учителю о своем деле. Что Суузи послала меня за солью. Он сразу же прекратил торговать. Словно почувствовал облегчение или даже обрадовался. Накрыл тележку брезентом. Вылил воду из-под цветов на землю. Поставил цветы в пустое ведро. Я вздохнула глубоко, до чего же пахнут!

Пустились в путь. Мой учитель толкал тележку. Я — велосипед. В другой руке несла ведро с цветами. Он жаловался, что вредные насекомые уничтожили всю капусту и брюкву. Повредили смородину и крыжовник.

Снова нам навстречу шли люди с боковинками, изголовьями, изножьями кроватей и пружинными матрацами. Мой учитель объяснил: в городе проводили два сбора пожертвований. Акция по сбору шерстяных тряпок окончилась: насобирали тридцать тонн тряпья. Теперь Кружок ухода за ранеными собирал у населения кровати для военного лазарета.

— Кому же хочется отдавать свою кровать. Вместо нее приносят табурет, вешалку или мусорную корзину для бумаги.

Я показала:

— Но ведь и кровати тащат!

— Кое-кто. Лишь немногие. Кто-то подарил Кружку рукоделия прихода Петровской церкви даже швейную машину. Шить белье военному лазарету.

Мы шли среди руин. По несуществующим улицам. Но тротуары были безупречно аккуратны. Словно они не имели ничего общего со случившимся. Лилии пахли удушающе. Мой бывший учитель сказал:

— Не заметила ли ты, что во время войны большинство цветов лишились своего запаха? Так это было и во время первой мировой войны.

Я не могла этого заметить. Во время первой мировой войны меня еще на свете не было.

Учитель поинтересовался деревенской жизнью. Спросил, выпал ли в наших краях снег на Иванов день.

Я рассказала, что знала: о буре с ливнем и полегшей ржи.

Он расспрашивал и о людях нашей округи. Вспоминал некоторых своих учеников. Спросил, знала ли я Леопольда из Вагавере.

— Шишку, что ли? — Нет, лично я его не знала. Однако кое-что о нем слыхала. В свое время он выделялся тем, что увлекался всевозможными нововведениями и всякий раз терпел неудачи. Но затем ему неожиданно досталось небольшое наследство. И он купил трактор «фордзон». Пахал на нем сначала соседские, а потом и те поля, что подальше. Так он вскоре встал на ноги. Расширил свой надел. Нежно гладил каждый межевой камень. Говорил: «Моя шишка!» Поэтому Леопольда и прозвали Шишкой.

В сороковом году советская власть отобрала у него часть земли.

Об этом мой учитель знал. Немцы вернули Шишке землю. Но назначили огромную, непосильную норму сдачи зерна. Шишка отказался выполнять. Неоднократные напоминания и предостережения рвал на кусочки. И попал под военный трибунал. В мае сорок второго года его расстреляли. Об этом писали в газете. В назидание другим. Учитель обратил внимание на знакомое имя. Тоже его бывший ученик!

Было учителю жаль Шишку или нет — этого я на лице его не вычитала.

Меня угнетали бесконечные руины. От кирки святой Марии остались торчать четыре стены и один-единственный фронтон. Столбы ворот. Обломки и мусор. Но перед порталом удивительным образом остались в живых три дерева.

Под грудами обломков за церковью виднелись сводчатые пещеры погребов. Словно распахнутые рты задыхающихся рыб.

— Разрушенный дом можно будет снова выстроить. А вот расколотый народ — это гораздо хуже, — сказал мой бывший учитель. Он зашел в магазин, чтобы выкупить хлеб. Хлеб крошился. Военный хлеб! Недельная норма — один килограмм семьсот граммов. Я спросила: всегда ли можно получить полагающуюся норму?