Лилли Промет - Девушки с неба

На остановках в поезд садились деревенские жители с чемоданами и корзинами, крикливые и разговорчивые. Они по очереди открывали двери всех купе, надеясь найти свободные места.

Наше купе — scompartimento — было не заполнено, и поэтому pedotto каждый раз приходилось объяснять, что здесь все места забронированы.

— Риккардо, — спросил Константин, — а вы сами в каком городе живете?

— В Милане.

Феврония пожелала узнать его возраст.

— Сколько вам лет, Риккардо? — спросил Константин. Разговор шел на итальянском языке. По-русски Риккардо говорил все же с трудом, ему не хотелось напрягаться.

— Двадцать четыре.

— Ему двадцать четыре года, — сказал Константин.

Во время одной более продолжительной остановки Риккардо открыл окно и высунул в него свою курчавую голову. Он крикнул лоточнику на перроне, чтобы тот со своей тележкой подъехал к окну и подал нам лимонаду.

У дверей вагона галдел народ. Все обливались потом от спешки, непосильного багажа и боязни опоздать. Pedotto, высунувшись по пояс из окна, интересовался красивыми девушками в толпе.

Феврония захотела узнать, есть ли у Риккардо невеста. Ей было непонятно, почему Константин отказывается задать ему такой вопрос.

— Почему вы не можете спросить об этом?

— Да сжальтесь же!

И все же она вынудила Константина спросить, и Риккардо ответил:

— Есть. В каждом городе.

Поезд вытряс из нас даже малейшее желание разговаривать. Голова болталась на шее во все стороны. Риккардо стало скучно с нами, и он отправился искать веселых собеседников в других купе.

Константин курил в коридоре, а мы с Февронией разглядывали белые домики на склонах гор.

Я не могу похвалиться хозяйственными способностями, но муж у меня покладистый и не делает из этого проблемы. Только сын выговаривает мне, когда просит убрать с обеденного стола перчатки или одежную щетку. Или, извлекая откуда-то двумя пальцами мою шапку из сильно вытертой чернобурки, спрашивает:

— Интересно, где, по-твоему, место этой вещи?

Вечером, после спектакля, я бываю уставшей, а днем не умею использовать время рационально, всегда что-нибудь остается несделанным или недоделанным.

Мы живем в безликой, новой части города, в улье для людей. Красивой ее считать нельзя. И тихой тоже. После рабочего дня битком набитые трамваи доставляют домой женщин, волокущих тяжелые кошелки с растительным маслом, луком, хлебом и капустой.

Конец недели знаменуется радостными празднованиями, а в понедельник заколачивают фанерой выбитые стекла в окнах и дверях подъездов.

С этим беспокойным народом я каждый день только езжу в трамвае или стою в очередях в магазине, в театр они не приходят. Да и было бы неловко играть для них Дездемону, которая позволила удушить себя, как курицу. Это бы их рассердило; по их мнению, Отелло достаточно было бы задать ей просто хорошую взбучку, и все было бы в порядке.

Мяртэн пришел к нам в купе и сел на место pedotto у окна.

— Трясет? — спросил он.

— Очень.

— Ты дремала?

— Нет. Думала.

Мяртэн закинул ногу на ногу и скрестил руки на груди. Я спросила, какой ему кажется жизнь теперь, после всего, им пережитого.

Мяртэн удивился:

— Об этом ты и думала?

— Нет. Но мне хотелось бы знать.

— После всего?.. Как когда.

Мы не смотрели друг на друга. Мне было неловко глядеть в его прозрачно-светлые глаза.

Поезд мчался через окраины города, но казалось, что он вот-вот въедет с грохотом в какой-нибудь дом.

Феврония сделала нам замечание:

— Почему вы говорите на непонятном языке?

Мяртэн ответил, что мы говорим на своем родном языке. Риккардо сунул голову в дверь, увидел, что его место занято, и снова удалился.

— Разве люди, по-твоему, больше не страдают?

— Главным образом из-за пустяков, — сказал Мяртэн.

— Все относительно.

— Не все, — сказал Мяртэн.

Феврония перестала глядеть в окно и обратила к нам укоряющий взгляд.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

Мяртэн спросил:

— А по-итальянски вы понимаете?

— Это другое дело, — ответила Феврония.

Мяртэн спросил:

— Почему же другое?

— Они же итальянцы, — ответила Феврония.

Позже я сказала Мяртэну, что обе стороны вели себя не лучшим образом.

Из окна гостиницы с виа Бальби был виден памятник Колумбу.

Колумб смотрел на залив, где стоял носивший его имя океанский суперлайнер, и на разросшуюся вдоль берега залива Геную. Веревки, протянутые через узкие и глубокие щели улиц, были от стены до стены увешаны сохнущими белыми простынями.

Мне хотелось немедленно пойти прогуляться под ними, но нас повезли в собор Сан Лоренцо. Нам полагалось узнать об этом городе как можно больше: что здесь родился Паганини, жил Байрон и проводил свои первые эксперименты Маркони. Что в горах находился замок Ришелье, а неподалеку от нашей гостиницы дом Колумба. Слишком много достопримечательностей для одного городка.

Но в это прозрачное светлое утро у меня возникли собственные желания, своенравные, как и у провинциальных школьников, которые остановились в одной с нами гостинице. Эти мальчики не желали ничего ни видеть, ни слышать. Им хотелось лишь кататься на лифте, что они и делали. А три симпатичных патера, попечению которых были доверены школьники, сидели в креслах холла, скрестив на животе руки, и со снисходительным пониманием наблюдали, как они развлекаются.

От дома Христофора Колумба уцелел лишь фасад. Одно лицо. Без затылка. Но это было запоминающееся лицо. Четыре окошка, над ними украшение, а сверху плющ и сочная зелень, словно большой парик, из-под которого выглядывало это старое и небольшое лицо.

Жизнь домов и вещей вызывала у меня раздумья.

Время от времени я видела во сне желтую кафельную печь моего детства. Ей требовалось мало дров, но она долго держала тепло. Было приятно греть об нее спину.

Мама предостерегала: «Позвоночник пересохнет».

Но стоять именно так было приятнее всего. Конечно, когда печь вовсю горела, мне нравилось глядеть на огонь, присев перед ней на корточки. Кухни у нас не было, мама готовила пищу тут же, в кафельной печи, и, когда я возвращалась из школы, обед ждал меня в горячей пасти топки.

От бомбежки сгорела церковь Нигулисте и сожгла все вокруг себя. На месте того нашего дома теперь двор нового здания, деревянные сараи и контейнеры для мусора. Трудно поверить, что стала небылью такая большая кафельная печь, которую я считала вечной, как крепость.

Теперь об этой печи никто ничего не знает. Но ее душа все же осталась на земле.

В своем повторяющемся сновидении видела я и нашу комнату. Но во сне мне хотелось иметь еще одну комнату: у меня ведь был ребенок и мы жили втроем. И эта вторая комната находилась этажом выше, на месте бывшего чердака. Я сомневалась, выдержит ли фундамент перестройку, но тут вспоминала, что дому четыреста лет и стены у него метровой толщины.