Лилли Промет - Девушки с неба

— Ключ положите под коврик.

Ксения кивнула сквозь слезы и стала торопливо упаковываться. Она укладывала в чемоданы белье, летние платья, одежду брата; зимнее пальто и теплые шерстяные вещи отложила. Зачем тащить их с собой в такую жару!

Когда Николай вошел в комнату, Киска подумала: «Теперь убьет!» — и бросилась ему навстречу. Но Николай пришел не со злыми намерениями.

— Уезжаешь?

Ксения не отвечала.

— Ты все еще сердишься? Свои побьют, свои помирятся.

Ксения настороженно ждала.

— Уезжаешь?

— Уезжаю.

— Правильно! Война не женское дело. У тебя деньги есть? А то дам.

Ксения следила за братом исподлобья, не доверяя ни единому слову, но Николай положил на стол толстую пачку денег.

— Не надо, — коротко отказалась Ксения.

— Не кривляйся.

— Ты стал таким щедрым? — насмешливо спросила девушка, повернулась к нему спиной и продолжала упаковываться.

— Я помогу, — пообещал Николай и попробовал тяжесть чемодана.

— Оставь. За мной придет машина.

— Ну хорошо. Я уйду, — сказал Николай, продолжая стоять. — Думал, что война… что, может, это наше последнее свидание… — Он все еще медлил. — Не поминай меня лихом.

Ксения подошла к нему и в знак примирения протянула руку.

— Возьми свои деньги.

Но Николай не брал и не уходил.

— Ты должна передать приветы.

— Некогда мне искать неизвестно кого, — отказывалась Ксения.

— И не надо, они сами тебя найдут.

— А я? Что за роль у меня? — спросила Ксения.

— Передай приветы от князя Александра Белобородова и скажи: «Он не спал. Хирурги действуют успешно, главный врач выезжает в Ленинград». Все. Запомни, — произнес Николай угрожающе и нажал на дверную ручку. Киске было противно. Но тут в комнату вбежал Миша:

— Машина пришла! Машина пришла!

Ксения вынесла чемоданы в коридор и остановилась в дверях.

— Миша, скажи своему дому — прощай. Скажи: прощай, дорогой дом.

— Прощай! — Миша помахал рукой.

Ксения закрыла дверь. Потом она нагнулась и положила ключ под коврик для ног…

Потрясенная Тильде держала руку девушки.

— А где же Миша? — спросила Кристина.

— Он заболел тифом. Нас сняли с эшелона. По дороге в больницу он умер у меня на руках.

— Успокойся, — просила Кристина.

— Мне самой пришлось копать ему могилку. Положили прямо в яму. Гроба не было.

Кристина закрыла лицо руками.

— Я слабая, — сказала Ксения. — Боюсь, что откроется мое происхождение.

— Не бойся. От нас никто ничего не узнает, — поклялась Тильде, но Ксения яростно затрясла головой.

— Я хочу жить как все люди! Разве можно строить что-нибудь настоящее на обмане?

— И ты все это скрывала от людей? — спросила Тильде.

Девушка кивнула.

— Я хотела окончательно отказаться от своего прошлого. «Никто меня здесь не знает, я могу быть сиротой, кем угодно».

— Но ты и есть сирота.

— Кто в это поверит, если узнают о моем происхождении!

— Люди добрые, они поймут, — сказала Тильде.

Ксения встала.

— Не уходи еще, — попросила Тильде.

— Я должна сделать Популусу парафиновый компресс. Днем ни у кого из нас нет времени.

— Он очень изменился, — вздохнула Тильде.

— Он болен.

Кристина обняла Ксению.

— Ты видишь, — сказала Тильде, — я не знаю, что тебе посоветовать. Желаю тебе счастья. Ты заслужила это больше, чем кто-нибудь другой.

Тильде и Кристина долго лежали без сна.

— Мама, я так расстроилась… — сказала Кристина.

— Да, — ответила Тильде, — ничего, все кончится хорошо.

Кристина услышала за стенкой тихие шаги, скрип половиц и кровати. Это вернулся домой Лутсар. Он ходил по комнате в одних носках. Кристина слышала, но в душе у нее было пусто.

«Я плохая, я — ничто! Но я хочу стать хорошей», — мучительно думала Кристина.

— Так в вашей деревне живет эта клетчатая художница? — спрашивали прибывшие на базар колхозники. Перед домом Бетти Барбы останавливались сани из дальних сел, у ее порога стряхивали снег с валенок пешеходы. Входили в комнату, развязывали платки, доставали карточку мужа или сына и просили нарисовать с нее портрет большой и более похожий. В основном это были семейные фотографии со следами времени и мух; глядя на давно потускневшие фото, Бетти Барба воссоздавала дорогие лица.

Однажды из далекой деревни пришла бабка, у которой не было фотографии сына. Бетти Барба трясла головой, держа в зубах толстую самокрутку, коричневую, как сигара. Бабка упорно продолжала сидеть и не собиралась уходить, с ее неподвижного лица падали на руки тихие слезинки. Барба боялась слез, как мужчина, — она терялась, чувствовала себя виновной.

Художница села рядом со старушкой и пыталась объяснить ей, почему она не может выполнить ее просьбу.

— Но ведь я могу рассказать, какой он был, — оправдывалась та.

— Ну говори! — вздохнула Барба, беря карандаш и бумагу.

Над этим портретом художница работала долго. Она делала его с любовью, больше для себя. Только в следующий базарный день отдала она матери рисунок.

— Похож?

Женщина вытерла уголком платка глаза и кивнула:

— Он!

Это был хорошенький, озорной лейтенант с челкой до бровей и медалью на груди.

— Он! — подтвердила старушка. — Только…

— Что «только»? — спросила Барба.

— У него орден…

В одно ветреное воскресное утро у Барбы обвалилась печная труба, раздался страшный грохот, и поднялось облако снежной пыли. Когда Бетти, проклиная своим басом всех чертей, с пыхтением влезла на крышу и стала прилаживать трубу на прежнее место, пришла Татьяна. Она рассмеялась. Снизу были видны только розовые штаны и тонкие ноги Барбы.

— Почему вы не добиваетесь вызова в Москву? Вы можете получить его в любое время, — сказала Татьяна, когда они вошли в комнату.

— Мне тут нравится, — ответила Барба, моя руки, — я нетребовательна.

— Я не об этом. Я имела в виду другую среду.

Барба рассмеялась:

— Я не придворная дама. Я скульптор.

— Я принесла вам рисовальной бумаги, — сказала Татьяна и положила рулон на стол. Барба посмотрела, пощупала листы и осталась довольна, это вполне вознаграждало ее за неприятности с трубой.

— Где ты взяла?

Татьяна не хотела говорить. Она купила бумагу для Бетти на базаре у торговки маслом.

Все старались помочь художнице доставать бумагу, даже дети. Они приносили ей крохотные листочки и спрашивали:

— А это годится?

Топлива не хватало. Барба топила печь полынью, которую собирала на полях за несколько километров от дома. Печь жадно заглатывала сухие пучки травы, и Барба щурила глаза, покрасневшие от едкого дыма. Дым не только ел глаза, во рту от него была горечь, хлеб становился горьким, ядовитым запахом полыни пропиталось все, даже постель.