Григорий Медведев - Миг жизни

Следом за тем загремели контакторы, и мост дернулся вперед-назад. То же самое произошло с тележкой.

Не помогло.

— Вот тебе и координаты! — сказал Миша и обратился ко мне: — А что, если подергать саму телескопическую штангу? Дерганье моста неэффективно…

— Ты знаешь, как это сделать? — спросил я насмешливо.

— Да хоть нырнуть и руками… — Миша с улыбкой и как-то игриво посмотрел на меня. Черные глаза искрились.

— Ты что? Сдвинулся по фазе?

— Ничуть, — сказал он глухо. — Один мой товарищ на другой станции нырял. Почти к самой зоне…

— Ну и где он сейчас?

Тарас все продолжал дергаться туда-сюда, толкая мост и тележку.

— Кончай дергаться! — крикнул Миша. — Тут идея есть…

Напольно-перегрузочная машина замерла на месте, продолжая мерно гудеть вращающимися вхолостую электродвигателями.

— Так где же он сейчас? — строго переспросил я.

— Не знаю, — сказал Миша, — наверное, умер.

Слово «умер» прозвучало у него как-то очень странно и ново, и я подумал, что, наверное, так оно и было.

— К зоне нырять не надо, — уточнил Миша, — надо только плавать сверху. Ноги получат немного больше, а голова всего десять миллирентген… Надо тряхануть ее как следует, и кассета пойдет…

— Поточнее выйди на координаты! — приказал я Куркову. — А мы сейчас спустимся в шахту, посмотрим…

Напялив на себя вонючие пластикатовые полукомбинезоны, чуни и резиновые перчатки до локтей и захватив капроновый шнур, мы с Мишей потопали на дно шахты. Ступали осторожно. Чуни скользили по нержавеющим ступеням лестницы, и можно было легко гробануться.

Внешне все было чисто, блестело. Но невидимая радиоактивная грязь действует на воображение сильнее, чем грязь видимая. Чувство брезгливости всегда сопровождает меня в такие минуты и часы. И я ловлю себя на том, что брезгую даже как следует схватиться рукой за радиоактивное перило. Усилием воли приказываю себе схватиться. Хватаюсь…

Наконец спустились. Перешагивая через торчащие над уровнем пола люки ионизационных камер, подошли к частоколу шпилек. Активная зона близко! Всего семиметровая толща прозрачной воды отделяет нас от радиоактивности ядерного взрыва…

Поверхность воды слегка парит.

«Надо бы расхолодить… Остаточные тепловыделения…» — подумал я.

Но расхолаживать сейчас нельзя. Вода взмутится, и мы сорвем перегрузку. Температура воды пятьдесят пять градусов.

— Не нырнешь. Горячо… — сказал я Мише, где-то в глубине души с удивлением уловив в себе согласие с возможностью такого решения проблемы.

— Ну что?! — перегнувшись через перила, крикнул сверху Курков.

Я протянул Мише конец капронового шнура:

— А ну-ка, заходи с другой стороны. Захватим и подергаем телескопическую штангу… Будем ходить вокруг реактора и дергать…

Глянул вверх. По выражению лица Тараса вижу, что он понял и одобрил мою идею.

— А ты шажками пробуй подергивать штангу вверх! — крикнул я ему.

Тарас скрылся в кабине, а мы с Мишей начали нашу нехитрую работу…

Вскоре кассета пошла. Мы с удовлетворением наблюдали, стоя у частокола черных от смазки шпилек, за выдвигающейся из воды и влажно поблескивающей телескопической штангой.

Длина кассеты — два метра. Когда она выйдет полностью из зоны, толща воды, нас разделяющая, сократится до пяти метров. Гамма-фон резко возрастет…

Мы быстро поднялись из шахты наверх и скинули спецодежду.

— А ты говоришь — нырять, — подковырнул я Мишу.

Он улыбнулся в ответ широко и открыто. В глазах было некоторое смущение и, мне показалось, благодарность.

«Удивительно! — подумал я. — Как легко люди готовы идти на риск… Даже имея возможность хорошенько подумать… Хотя, впрочем, не все…»

Мы покинули центральный зал и направились в помещение пульта дистанционного управления перегрузочной машиной.

— Без замера тащить кассету не буду! — строго и официально предупредил меня Тарас.

— И не надо, — сказал я и поднял к его лицу руку с радиометром.

Он недоверчиво посмотрел на прибор.

Вошли в помещение дистанционного пульта. В стене полуметровой толщины свинцовое защитное стекло, сквозь которое хорошо просматривается надреакторная шахта.

Пульт управления с торчащими буквой «г» черными ключами, показывающие приборы, такой же, как в кабине перегрузочной машины, компактный телевизор в металлическом корпусе.

Тарас нажал кнопку. Вначале задергался, но вскоре застыл в неподвижности экран. Изображение четкое. Хорошо видна часть кассеты, попавшая в поле зрения телекамеры.

Позвонил на блочный щит управления Захаркину:

— Кассета над зоной. Следи. Сейчас потянем из воды. Звони на щит дозиметрии Загвоздину — пусть четко зафиксирует показания приборов по центральному залу. «Голая» отработавшая кассета впервые в воздухе… Особенно внимательно проследите сигналы нейтронных датчиков… Ну, и гамма, конечно…

— Бу сделано! — с готовностью ответил Захаркин.

Кладу трубку, а сам думаю: «Датчики-то установлены по стенам центрального зала… Далековато от кассеты… Замер на щите дозиметрии будет неточным…»

Я глянул на Мишу Супреванова. Лицо его было открытым и полным решимости. Глаза горели черным огнем. Я понял его, но с удовольствием подумал, что во мне это же чувство родилось, наверное, на мгновение раньше. А потому — поползу я.

Странно, конечно… Брезгливость, которую я испытывал к «ползучей» радиоактивной заразе — бетта и альфа активности, здесь почему-то улетучилась. Гамма и нейтронное излучения были открытым и серьезным противником, и у любого здорового мужика непроизвольно являлось желание схватиться с ним или, по меньшей мере, не выказать свою трусость. Такой антиядерный задор был хорошо мне знаком и в себе, и в других. Этим в большей степени объясняется и феномен ныряльщика, и многие другие случаи, когда здоровые парни с улыбкой на устах подставляли себя под нейтронный удар.

Но сейчас надо было точно знать интенсивность излучения от кассеты. Это обеспечит моей и другим вахтам безопасную работу.

Перепоручить этот замер Мише Супреванову или Васе Крамерову я не мог. Еще переоблучатся по неопытности. К тому же тут было право первого: я подумал об этом раньше. Стало быть, идти мне.

По выражению моего лица Миша вдруг все понял и вроде стушевался. Потом все же решил проверить и спросил:

— Можно, я замерю?

— Нет! — весело сказал я.

— Почему? — спросил он, и глаза его воспаленно блеснули лаковой чернью.

— Я сам хочу.

Миша улыбнулся, но не удержался и вдруг как-то хрипло, с надрывом засмеялся. Редкие щербатые зубы его показались мне очень белыми и крепкими.

Я потрогал языком нижний левый резец у себя во рту. Он слегка пошатывался.