Борис Рощин - Открытая дверь

— Дак ведь с транспортером начали, — без убедительности в голосе возразил бригадир, — а потом куда деваться, не бросать же вагон?

— А помнишь, Антоныч, когда я из Заготконторы уйти хотел, что ты нам обещал? — не унимался Федор. — Не ты ли грозился Голубу с базы изгнать? А что вышло? Мы тут хребет на него ломим, а он водку жрет, Римму Белую щупает да над нами посмеивается.

— Ну, положим, работаешь ты не на Голубу, — вяло сопротивлялся бригадир, — а на него мы управу найдем. Завтра впритык этим делом займусь.

— Нет, Антоныч, — Федор решительно сплюнул, — мое терпение лопнуло. В таком бардаке работать больше не хочу. Васька, — Федор неожиданно повернулся к Дурмашине, — у тебя есть чего выпить?

— А то нет, — просиял Дурмашина.

Васька, довольный, что может ублажить просьбу такого мужика, как Федор, извлек из-под доски черную бутылку.

— Ну-ка убери это! — в голосе бригадира послышалась привычная твердость. — Ты что, Федор, забыл про наш уговор?

— Все мы забываем, что обещали, — буркнул грузчик и вырвал из рук Дурмашины бутылку.

Антоныч вдруг поднялся, подошел к Федору вплотную. Федор тоже поднялся — широкий, злой, распаренный румянцем, смотрел на бригадира зло.

— Вот что, Федор, — голос бригадира дрогнул от волнения, — что не сделал обещанного — моя вина. Но слова свои помню и держать их буду. А ты, ежели выпьешь сейчас… — Антоныч на секунду запнулся.

Васька со Степой с интересом наблюдали за редкостной для них сценой. Дурмашина приоткрыл даже рот в ожидании: чем накажет Федьку Антоныч?

— Ежели выпьешь, к работе не допущу.

— Что?! — глаза грузчика изумленно расширились.

— Гы-ы! — гоготнул Васька.

— К работе не допустишь? — Федор не мог прийти в себя, не мог взять в толк слова бригадира. — Уж не к этой ли вот работе?

— Не допущу! Ни к этой, ни к другой! — бригадир стоял перед грузчиком прямой, сухонький, смотрел прямо в глаза Федора.

— Да я… — задохнулся грузчик. — Да я твою работу… — заревел он, захлебываясь матерщиной, — да и тебя вместе с ней, — и пошел к выходу.

— Ну, бригадир, — Степа нахлобучил на лоб шапку, — я без Федьки не работник, сам знаешь. Да и не потянуть нам без него вагон. Пусть Голуба расхлебывается. Надо его проучить разок, — и Степа двинулся следом за Федором.

Оставшись одни, Антоныч с Васькой молча выкурили по сигарете. Потом бригадир снял со стены узелок, проговорил устало:

— Пообедаем, что ли, Василий?

— Пообедаем, — охотно согласился Васька.

Антоныч развязал авоську, распотрошил в ней газетные листы, достал старый, с глубокими вмятинами, армейский котелок, закрытый крышкой, бутылку молока, ковригу хлеба. Не без труда снял с котелка крышку, протянул напарнику самодельную деревянную ложку.

— Ешь. Каша гречневая. Молоком запивай.

Жеманиться и стесняться Дурмашина не привык.

— Каша — мать наша, — проурчал Васька. — Ешь кашу, мать вашу! — и он сочно захрустел луком, запустил ложку в котелок.

Васька так увлекся едой, что вспомнил о бригадире, когда ложка в котелке стала скрести дно.

— А ты че, Антоныч? — слегка смущенный, Дурмашина потряс котелок, протянул его хозяину.

— Доедай. А я молока попью.

Выскребая ложкой котелок и сочно чавкая, Дурмашина приметил на помятом боку котелка выцарапанные буквы. Прочитал по складам: «ряд. А. П. Анисимов. Авторота. 24—47». Спросил:

— В автороте, выходит, служил? Шоферил?

— Шоферил.

— На какой машине?

— На полуторке.

— А у меня ЗИС-150 был. Четыре месяца только и поработал. Глонул с получки альтернативы, раскочегарил свою «ласточку» и на Красногорском повороте, знаешь, в дом лесника врезался. Куды мотор, куды колеса, а дом на меня. Год дали. Я леснику чего ить должен остался. А ты че, на фронте шоферил?

— На Ладоге. «Дорога жизни» была такая. Слыхал?

— А то нет.

— Все собираюсь съездить на Ладогу, места старые посмотреть. Там, говорят, вроде как музей теперь.

— Я музеев не люблю, — Васька ковырнул в зубах спичкой, — скучно в них, тоскливо. Я кино люблю. Про индейцев. В кино в буфете и пиво бывает. А в музее, я раз был, старушенции по углам сидят и глаза на тебя таращат, будто я спереть чего хочу.

— У меня друг на Ладоге погиб, — Антоныч словно не слышал Дурмашину. — Андреем звали. В полынью на машине попал. А в кузове у него ребятишки были, брезентом затянутые… И как он полынью ту не заметил? Вроде и огорожена была. Заснул, наверное. Первый из нашей автороты по три оборота за сутки на Ладоге делал. Я один с трудом, а он три…

— Да, война такая альтернатива… — философски произнес Дурмашина и зевнул.

После сытного обеда, которым угостил его бригадир, начинать работу Ваське страсть как не хотелось. Все тело его ломало и ныло, будто били его накануне пьяного ногами.

— Начнем? — спросил бригадир.

— Давай, — неуверенно согласился Дурмашина.

Несколько ходок они сделали через силу. После каждой ходки отдыхали, привалившись спиной к стене хранилища. Отдыхали стоя, не разговаривая. Потом стали отдыхать реже — через две-три ходки.

Постепенно Васька вновь втянулся в этот неторопливый размеренный темп работы. Все, что его окружало, будто бы отодвинулось куда-то, ушло. Осталась лишь бесконечная вереница груженых ящиков, полутемная лестница, идущая в небо, да высокий, просторный, ненасытный вагон…

Силы и воля Дурмашины были на исходе, когда он увидел, что Антоныч, шедший с грузом впереди него, пошатнулся. Нет, бригадир не оступился, не зацепил ящиком за дверной косяк, его «повело».

— Бабоньки, смотрите-ко: Васька Дурмашина Антоныча загонял, — услышал Дурмашина.

Слова эти вдохнули в Ваську новые силы. Он рванулся, обошел бригадира перед самым вагоном, с показной легкостью швырнул тяжелый ящик вверх, проговорил, задыхаясь:

— Перекури, Антоныч. А я покудова потаскаю, — и, не дожидаясь ответа, ринулся по лестнице вниз, разгоняя старух ревом: — Дорогу, старые клячи!

В хранилище Дурмашина зацепил сапогом огрызок доски. Ударом ноги отбросил его в сторону, увидел притаившуюся к груде картофельных ростков черную бутылку. Васька раздумывал мгновение, потирая рукой грудь, в которой у него вновь что-то давило и покалывало, потом схватил бутылку в руки. Зубами вырвал и выплюнул пробку, опрокинул бутылку над широко раскрытым ртом…

Когда старухи, переговариваясь, спускались в хранилище, они не поверили своим глазам: Васька Дурмашина тяжелой поступью шел им навстречу с… двумя гружеными ящиками на плече.

В полумраке хранилища лицо Дурмашины казалось черным. Лоб и виски его переплели набухшие, вздувшиеся жилы. Васька сделал несколько шагов по ступеням лестницы и остановился, покачиваясь.

— Не дури, Василий! — крикнул Антоныч, сбегая вниз. — Бросай, говорю, не дури!