Владимир Комиссаров - Старые долги

Юрчиков вернулся не колеблясь, доложил обстоятельно, глазом не моргнув, будто не было размолвки. Может, только в подчеркнутой бесстрастности тона таилась его обида, хотя он знал, что Билибину сейчас не до оттенков их отношений. Он даже не был уверен, что Иннокентий Павлович слышит что-нибудь, — настолько отрешенным и бессмысленным казался его взгляд. Но Билибин слышал.

— Идиот! — рявкнул он вдруг, рубанув воздух сжатым кулаком. — А я-то голову ломаю! Ты вышел на импульс сверхсжатия, кретин!

Гена Юрчиков, приподнявшийся со стула при первом оскорблении, рухнул обратно при втором.

— Мамочка! — только и выговорил он. — Не может быть!

Билибин подскочил к окну, возле которого стояла на треножнике грифельная доска довольно неприглядного вида, в царапинах-шрамах — следах битв идей, происходящих порой на ней, схватил мелок и стремительно принялся заполнять ее формулами. Юрчиков стоял за ним, только что не наваливаясь на спину, дышал в затылок.

— Ну? — победно воскликнул наконец Иннокентий Павлович, поворачиваясь к Юрчикову, хватая его за плечи и ожесточенно встряхивая. — Кто ты после этого?

— Идиот и кретин! — повторил ошеломленный Геннадий.

Дальнейшие события разворачивались стремительно и нелогично: в лабораторию ворвались люди, Иннокентия тащили от Юрчикова, он упирался, ругаясь, визжали женщины, какой-то негодяй в тенниске, с усиками мертво держал Билибина за руки, басил укоризненно:

— Иннокентий Павлович! Как не совестно, успокойтесь… Да перестаньте!..

— Прочь! — приказал Билибин, от возмущения топая ногой. — Генка, скажи им!

Юрчиков провел ладонями по лицу, а когда отнял их, такую безмерную радость выражало оно, что непрошеные защитники, обмякнув, стали нерешительно переглядываться, а наиболее осторожные потихоньку выскальзывать за дверь.

— Мы думали… — смущенно начал негодяй в тенниске, в котором Иннокентий узнал своего заместителя.

— Это мы думали! — закричал он гневно. — Мы! А не вы! Что это за манера — врываться, хватать за руки? Я вот тебе в следующий раз схвачу!

Вытолкав оробевших сотрудников, Иннокентий Павлович, все еще кипя, обратил свой гнев на Юрчикова: он наконец вспомнил свою обиду, о которой знали все в институте и которая лежала, несомненно, в основе инцидента.

— Между прочим, я себе слово дал с вами не разговаривать. Забыл, к сожалению…

— Не надо, — попросил Юрчиков жалобно.

— Не пойму я тебя. Вроде всегда был мужик… Петляешь, как заяц.

— Формируюсь, — пьяно улыбаясь, ответил Геннадий.

— И долго еще?

— Уже.

— Уже-е, — передразнил Иннокентий Павлович, понемногу остывая. — Оно и видно.

Они просидели в лаборатории допоздна, обсуждая достоинства и недостатки новорожденной гипотезы, которая, возможно, завершала многолетний труд тысяч исследователей и открывала перед человечеством невиданные перспективы. Тот день всем надолго запал в память. В институте годы спустя говорили, вспоминая о каком-либо событии: «Помнишь, Билибин Геннадия бил в лаборатории? Вот примерно через месяц…»

Олег Ксенофонтович и Старик узнали об этой безобразной истории не сразу, а когда уже она стала фольклором. Первый из них, выслушав объяснения Геннадия, только улыбнулся одними губами, а Старик накричал на Билибина, потому что тот уже точно не знал: то ли бил, то ли нет. А когда вспомнил наконец, что не бил, тут же заявил: хотел, но, к сожалению, помешали. И еще добавил деловито, как давно решенное: людей, которые из-за нравственной неустойчивости теряют на дороге бесценные идеи, надо физически убивать — желательно душить…

Но все это случилось позднее: А пока Юрчиков с Билибиным сидели в лаборатории, обсуждали бесценную идею. Геннадий сказал:

— Как вам пришло в голову? Я и думать забыл…

— Заметно, — злопамятно отозвался Иннокентий Павлович. — Когда человек забывает думать, сразу заметно. Что вот теперь делать? Локти кусать? Гипотеза еще не факт.

Юрчиков кисло пошутил:

— Ну, вы уж давайте… А я вроде как на общественных началах.

— Чудно! Субботники будем устраивать. Между прочим, учти: я сам гениальный. У меня других идей — навалом!

Первые восторги у них поостыли. Геннадий сидел, съежившись, как от холода, Иннокентий Павлович принялся насвистывать унылый мотивчик.

— И черт меня дернул! Сколько неприятностей из-за тебя… Вот что, уважаемый. Поигрались — и хватит! Завтра пойдешь к Соловьеву…

— А почему не вы?

— А потому что я тебя умнее в двадцать один раз!..

Иннокентий Павлович умолк, поскольку еще не видел Геннадия вежливо-дружелюбным, с зеркально-непроницаемым взглядом.

— А у меня к вам покорнейшая просьба, — сказал Юрчиков негромко и как бы нарочито замедленно. — Давайте, Иннокентий Павлович, забудем обо всем.

— Не понял…

— Я не возился с «Мартой», вас черт не дернул…

— У меня к тебе тоже покорнейшая просьба, — начал Иннокентий Павлович в таком тоне, что Юрчиков заранее встал, чтобы уйти, не дожидаясь просьбы. Но Иннокентий Павлович порядком утомился и не испытывал желания заниматься любимым делом — создавать легенды о себе, о своей нетерпимости, грубости, вспыльчивости и прочих грехах. Что поделаешь: у всех есть маленькие секреты; Билибину было бы скучно жить, не имея своего. И вместо того чтобы нагрубить, как собирался, — тут Гена не ошибся, — он закончил устало: — Просьба: взять карандашик, бумажку, прикинуть, что нам нужно, и с этой красиво перепечатанной бумажкой завтра явиться к Соловьеву.

Как порадовался бы Старик, услышав такую солидную, вескую речь! Иннокентий Павлович, вздыхая, вдалбливал Юрчикову истины, которые полагалось знать уже ребятам старшей группы детского сада: что их идея может считаться их идеей лишь до тех пор, пока она не родилась, а с этой минуты она принадлежит обществу; что время великих открытий с помощью двух гвоздей и катушки крепких ниток давно прошло; что впереди непочатый край работы, если даже подключить человек десять — год обеспечен, условно, конечно, с удержанием пятидесяти процентов за испорченное оборудование, которое надо еще достать и которое сожрет значительную долю институтского бюджета…

Немного отдохнув на удачном, по его мнению, образе, позаимствованном из уголовного кодекса, Билибин постепенно воодушевился и закончил свое поучение той самой мыслью, которую позднее высказал Старику и которая во многом способствовала живучести легенды об избиении Юрчикова, — мыслью о физическом истреблении людей, бросающих на дороге бесценные идеи.

Геннадия не убедила, не проняла даже эта достойная речь. Он обещал подумать, но для того лишь, чтобы вновь не обострять отношений с Иннокентием Павловичем. И только домашний анализ, проведенный бессонной ночью, показал, что выхода у него нет, к Соловьеву придется идти, хочет он того или нет. Он очень не хотел. Казалось, три года, которые он провел в институте, кричат сейчас ему каждым своим днем: не ходи!