Давид Бергельсон - На Днепре

С тех пор вражда между Пенеком и ими ни на день не прекращалась.

С тех пор у Пенека осталось такое чувство, будто Фолик и Блюма у него во рту и он должен «выплюнуть» их.

Возвращение Фолика и Блюмы пришлось Пенеку не по вкусу. Рядом с их праздничным обликом особенно уныло выглядел его неопрятный поношенный костюмчик к вся его запущенная внешность.

К приезду Фолика и Блюмы, словно в канун праздника, проветрили отремонтированный дом, повесили портьеры, разложили дорожки. Кончилось влияние кухни в доме.

Впервые после ремонта обновили столовую. Стены, разделанные под дуб, полы, разрисованные под паркет, сверкали блестящим лаком, пахли уютом, как в новом, только что покрашенном вагоне.

Фолик и Блюма вставали поздно, подолгу засиживались в столовой за завтраком у большого круглого стола, сладко позевывали, разговаривали друг с другом со слащавым дружелюбием, дружески предупреждали друг друга о свойственных им недостатках. Когда Фолик мотал головой, Блюма его немедленно останавливала:

— Фолик!

Фолик в свою очередь, когда Блюма собиралась зевнуть, кричал:

— Опять!

Они невыносимо долго болтали обо всем, что видели на одесском лимане, в городе, в цирке, на берегу моря. В сотый раз пережевывали одно и то же, говорили нарочито громко, чтобы их слова доносились до Пенека в соседнюю комнату, чтобы этот «выродок», с которым они в ссоре, позавидовал им. Пусть вечно помнит, пусть ни на минуту не забывает:

— Тебя не любят!

— Ты ничтожество!

— Тебя ни в грош не ставят!

Но Пенек избегал их. Он редко показывался даже в передней.

С возвращением Фолика и Блюмы он сразу почувствовал: его место, угол — на кухне. Почувствовал он это бессознательно, но всем своим существом, всей силой беспомощной детской обиды. Каждая часть его тела не хотела знать о существовании «господских» комнат в доме, ноги не хотели двигаться в этом направлении, глаза — глядеть туда. На кухне он вертелся между служанками, стоя у двери, наблюдал за пылающим в печи пламенем, подолгу задумывался. Это были мысли об уходящем лете, о людях, с которыми он был связан. Задумавшись, он сидел на кухонных ступеньках, ведущих во двор и ближний сад, погружаясь в свои мечты и чувства. Он вспоминал уехавшую Буню. При воспоминании о морщинках на ее лице у Пенека замирало сердце. Он то грустил по Буне, как грустят по уехавшей матери, то мечтал о ней с непонятной стыдливой тоской. Эти чувства доставляли ему острое до боли наслаждение, он их не понимал и удивлялся им.

Случилось это на третий день после приезда Фолика к Блюмы. Во дворе, подле дровяного сарая, Пенек играл с двумя резвыми, уже довольно большими щенками. Собака прогоняла их, больше не признавала своими. Пенек заступился за щенят, почувствовал в их участи что-то общее со своей судьбой, радовался их веселой возне, их шаловливому визгу.

В кухонное окно высунулась голова Шейндл-долговязой. Она крикнула:

— Пенек, не уходи! Сейчас будем обедать.

Как раз в это время во двор заглянул Борух. Пальцы на босой ноге Боруха были перевязаны тряпочкой. Он прихрамывал. Подойдя к Пенеку, Борух шмыгнул привычно носом и спросил:

— Твоя мать еще не приехала?

Шмыгнув вторично носом, он добавил:

— Это отец послал меня узнать…

Пенек понял, в чем дело. У Нахмана при расчетах за произведенную работу вышел спор с кассиром Мойше. По расчетам Мойше, Нахман получил лишние три рубля. Нахман же утверждал, что ему еще причитается два рубля шестьдесят копеек.

Пенек нагнулся к тряпочке на босой ноге Боруха и спросил:

— Что у тебя там?

— Порезал… — равнодушно ответил Борух. — Наступил на осколок бутылки.

Пенек спросил:

— Не болит?

Борух ответил еще холоднее:

— Чуточку. — Он вскинул голову и равнодушно шмыгнул носом. — Фельдшер сказывал: придется большой палец на ноге отрезать.

Пенек даже рот разинул — до того он проникся уважением к равнодушию Боруха. Остаться без большого пальца на ноге — для Боруха плевое дело!..

Пенек знал, что, случись такая вещь с кем-нибудь из детей в доме, мать подняла бы тревогу на весь городок.

Именно поэтому ему было не совсем ясно: как это случилось, что пальцем одного человека сильно дорожат, а палец другого не ставят ни во что?

Вместе с ковыляющим Борухом Пенек бродил по двору. Они вошли в сад и укрылись в отдаленном, густо заросшем уголке, где недавно вместе сплели шалаш из ветвей.

Пенек изложил свой план.

— Вот что, Борух. Послушай.

— Ну?

— В воскресенье слесарная винокуренного завода закрыта.

— Ну, закрыта. Так что ж?

— Давай подправим шалаш. В воскресенье позовем сюда Иосла.

Они вошли в шалаш, долго болтали там, затем принялись украшать стены и крышу шалаша, выравнивать прохладный земляной пол. Увлеченные работой, они не слышали зова Шейндл-долговязой. В «доме» — и в столовой и на кухне — уже давно пообедали, а они все еще возились, украшая шалаш. Вдруг со двора донесся сердитый голос. Кто-то кричал, стараясь не заикаться. Пенек сразу насторожился.

— Фолик!

Первая мысль была не о самом Фолике, о его носе. За время пребывания на лимане этот нос вытянулся, стал внушительным, крепким. Теперь к плохим привычкам Фолика прибавилась еще одна: он издавал носом звуки, точь-в-точь как Муня:

— Тгн… тгн…

Стоя на коленях в шалаше, Пенек сразу перестал разравнивать землю и почувствовал острую ненависть не столько к самому Фолику, сколько к его неожиданно выросшему носу и неприятному звуку: «Тгн… тгн…»

Теперь уже значительно ближе послышались слова, и они прозвучали точно удары бича:

— Где же он?

— Постой же!

Пенек поднял голову, навострил уши и на мгновенье застыл. Издали приближались шаги.

— Пошли! — заторопил он Боруха.

Он стремительно вскочил на ноги.

— Пойдем скорее!

Борух не понял:

— А что?

— Ничего! — торопил его Пенек. — Это Фолик! Пойдем вон той дорогой. Перелезем через запертую калитку.

Теперь уже и Боруху стали слышны приближающиеся шаги. Согнувшись, они вдвоем ринулись из шалаша и помчались по саду. Пенек вдруг остановился.

— Вот камни, — сказал он, — наберем их в карманы.

У запертой калитки они остановились и, сдерживая дыхание, прислушались. Из заросшего уголка сада доносился громкий голос. Слышно было, как кто-то злобно и сердито разбрасывал их шалаш. Ясное дело: это Фолик. Оттуда он бросится сюда, к калитке. Пенек лишь теперь вспомнил о пораненной ноге Боруха и в страхе посмотрел на товарища:

— Перепрыгнуть сумеешь?

На этот раз Борух шмыгнул носом по-особому радостно, словно желая придать Пенеку мужество.

— Перепрыгну!

Отяжелевшие, с грузом камней, наполнявших их карманы, они выбрались из сада и пустились наискось по двору в тот угол, где легче всего было перелезть через ограду. Повернув головы, они увидели Фолика. Он успел вернуться во двор и, сжимая гневно кулаки, приближался к ним. Пенек остановился.