Давид Бергельсон - На Днепре

— Что они будут делать?

Пенек сгорает от любопытства.

— Что такое «любовь»?

Им овладевает сильнейший страх. Он расплачется, если это будет походить на то, о чем рассказывал Борух… На собаку со щенятами… Он закричит тогда во весь голос!

Но нет. Гершл только взял Буню за руку. Ах, как им теперь хорошо! Пенеку — тоже! Словно он — часть руки Буни, которую пожимает Гершл. Во всяком случае, Пенеку совсем не хочется, чтобы Гершл быстро выпустил эту руку.

Оба они смотрят друг другу в глаза. Сквозь щель Пенеку видны глаза одной лишь Буни, но по их выражению ясно: на них устремлены глаза Гершла. Буня ни разу не мигнет; вот она чуть прищурила глаза, из их глубины струится свет, напоминающий зной летнего дня. Глаза полны сладостной истомы. Голос Буни звучит расслабленно-устало:

— Гершл!

Кажется, никто еще не произносил так это имя:

— Гершл!

Кажется, голос Буни еще никогда не звучал такой лаской:

— Гершл!

Гершл отвечает развязно и весело:

— Ну что, Буня?

Хоть бы не отвечал он так быстро!

Буня с минуту молчит и вдруг спрашивает:

— А ты не обманешь меня? А, Гершл?

Слова, которые произносит Буня, обыденны, незначительны. Но на Пенека они действуют необычайно сильно. В них чувствуется вся прелесть, глубоко запрятанная в душе Буни.

Слова Гершла — расшалившиеся козы, что прыгают и скачут через заборы и плетни.

— Вот тебе на! Обманывать? С какой это стати? Ну и дурочка же ты! Зачем мне тебя обманывать? Разве ты мне зло сделала, чтобы я тебя обманывать стал? Не дожить мне до завтрашнего дня, если я тебя обману! Провалиться мне на этом месте! Я человек, который… Ну, сама понимаешь… Не без того… Немало у меня врагов здесь, в городке, черт бы их побрал! Но что они в сравнении со мной? Плевка моего не стоят. Завистники они, вот и все. Скачут вокруг меня, как блохи. Я их за нос вожу. Разные басни им сочиняю. А они и того не стоят. Сдохнуть мне, если вру! Сочиняешь, — говорят они мне. Пусть попробуют сами сочинять, ничего путного у них не выйдет. Они мне цены настоящей не знают, вот и все. В полку, где я служил, — дай бог счастье мне и тебе! — бывало, вечерком под праздник зовут меня в офицерское собрание. Обступят со всех сторон, угощают, расскажи-ка, Гершка, просят, ну-ка, загни свои басни, Я им разные истории выдумываю, а они покатываются, животики надрывают. А здешние дураки «пекарем» меня прозвали. Зависть их заедает, вот в чем дело. К примеру, какое им дело, что бабенки мне прохода не дают? Кровь у меня такая! Страсть как липнут ко мне! Не сойти мне с места! Уж лучше мне не рассказывать тебе. Об одной все же расскажу. Живет в Таращах вдовушка одна, такая, знаешь, маленькая да удаленькая, куколка настоящая. Так и сохнет по мне. И приданое скопила, целых три сотни уже имеет… Хе-хе! А ты уж испугалась? Дурочка какая! Твои две сотни мне дороже ее трех! Подожди. Знаешь, о чем я подумал? Повенчаемся мы именно там, в Таращах, у той вдовушки на глазах. Ей назло! Здесь, в городке, всякая дрянь нам в горшки заглядывать будет. А в Таращах обвенчаться — пустяковое дело. Раз плюнуть! Там раввин такой есть, он венчает быстро. Без всяких. Я с ним уже сговорился.

Пенек, стоя у щелочки забора, встревожен, он волнуется: как бы Гершл своей болтовней не затуманил солнечный день в глазах Буни. Слова Гершла вызывают у него такое же чувство, как и надвигающиеся тучи: вот-вот они закроют синеву неба и яркое солнце. У Пенека нет больше сомнений: «Гершл дурачит Буню… Обманет он ее…»

Пенеку жалко: «Пропадут Бунины две сотни».

Но глаза Буни, видит он, все еще излучают что-то напоминающее знойный летний день; и голос по-прежнему звучит нежно, необыкновенно ласково:

— Ступай, Гершл, уходи теперь…

Она выпускает его руку, но ее глаза пристально следят за ним, пока он удаляется. Видно, ей самой уже ясно: обманет ее Гершл, заберет ее двести рублей. Неожиданно она бросает Гершлу вдогонку:

— Придешь сюда вечером, Гершл? А?

Кажется, что в это мгновение Буня на что-то решилась.

Гершл исчез. Буня стоит одна в бурьяне; ее глаза — зной летнего дня.

Того, что было потом, Пенек никогда не забудет.

В течение нескольких дней Пенек наблюдал, как Буня укладывает свои вещи, как она прощается со всеми знакомыми в городке, прощается навсегда… навсегда…

Лицо ее сияет.

— Наконец-то!

— Достаточно наработалась… Хватит…

Она нетерпеливо дожидается дня отъезда. Рано утром она уезжает с Гершлом в Таращу венчаться.

У Пенека крепнет сложившееся о себе же мнение: «Какой я удачливый человек! Только начал наблюдать за Буней, как пришло к ней счастье».

На кухне говорят:

— Буня-то ведь умница! А какую глупость выкинула! Не ей переделать Гершла…

Пенек считает эти разговоры пустой болтовней. Никто, кроме него, думает он, не понимает, в чем дело. Кой-кому из взрослых, заключает Пенек, до того хочется быть обманутым, что он готов отдать обманщику свои последние двести рублей.

Взрослые над обманутым смеются. А он, Пенек, все же на его стороне.

Не прошло и двух недель, как Буня неожиданно вернулась. Шейндл-долговязая даже всплеснула руками.

— Ой, не могу!.. Глаза б мои лучше не глядели…

Буня сильно осунулась, потемнела. Глаза у нее словно чужие. Никто не знал, обвенчалась ли Буня с Гершлом в Тараще. Глядя на Буню, можно было подумать: в Тараще она похоронила кого-то из родных. Она сидела ка кухне целыми часами, не двигаясь с места, казалась полумертвой. Ей, видно, было безразлично, что скажу в городке. Она не обнаруживала ни малейшего интереса и к тому, что о ней шепчутся по углам здесь же, в кухне.

Пенек смотрел издали на Буню широко раскрытыми глазами, боялся приблизиться к ней. Лишь сердце его было переполнено жалостью, жалостью ребенка к матери.

На кухне у печи орудовала уже новая кухарка, присланная сюда Шейндл-важной. Это была маленькая, молчаливая женщина, сердитая-пресердитая. Ее небольшой носик что-то вечно вынюхивал. Сердитыми казались даже ее маленькие уши, даже седые волосы, выбивавшиеся из-под ее головного платка.

В доме ее называли просто:

— Старуха Хая.

Служанки на кухне сразу ее раскусили.

— Не человек, а ведьма!

— Не успела за горшки взяться, как уже свои порядки заводит!

— Молчит, точно воды в рот набрала!

И действительно, не успела она приступить к работе, как сразу сердито переставила по-новому кухонные столы, по-новому развесила по стенам горшки и кастрюли. Это, конечно, могло разозлить Буню. Но она ничего но сказала, молча сидела в кухне, стараясь не смотреть на новую кухарку. Буня не вздыхала и не плакала. Ее ноги без ботинок — она была в чулках и калошах — словно приросли к кухонному полу.

Во дворе Янкл и Шейндл-долговязая взволнованно шептались: