Давид Бергельсон - На Днепре

— Борух… — позвал Пенек.

— Что?

— Правда это?

— Ну конечно.

— А откуда ты знаешь?

— Знаю…

— Ну, откуда?

— Старшие мальчики рассказывали.

— Какие мальчики?

— Знаешь Лейзера? Мальчика почтаря. Ну, вот он и рассказал. Он и Завель…

— Что же они рассказали?

— В субботу я проходил у лужка. А они меня остановили…

— Зачем?

— Остановили, ну и все тут… «Дай нам что-нибудь, — сказали они, — занятную тебе расскажем штуку». Я им говорю: а вы так расскажите. «Нет, отвечают, даром только корова доится». У меня с собой были пуговицы медные, три штуки. Я им отдал. Тогда они и рассказали.

Пенек слушает с напряженным вниманием. Рот у него полуоткрыт, нижняя челюсть непроизвольно движется то вправо, то влево.

Тишина.

— Постой… — спросил Пенек. — А может, они наврали?

Борух уверенно качнул головой:

— Нет!

— А почем ты знаешь?

Борух признается:

— Однажды… ночью… ну, одним словом, я проснулся… Увидел, как отец и мать…

Тут последовали все подробности.

Пенек удивлен. Впервые ему приходится слышать, чтобы мальчик так нехорошо говорил о своих же родителях.

Пенек спрашивает:

— Как же ты ночью видел?

Борух разъясняет:

— Ночь была светлая… светила луна…

У Пенека вспыхивает мысль: «А может, не все так? Может, только родители Боруха?»

Борух ушел. Пенек все еще продолжал думать о только что услышанном. Он направился к дому, но тут же завернул в конюшню, решив проверить у кучера Янкла, правду ли говорил Борух.

Янкл прибирал конюшню. Скинув пиджак, засучив рукава белой рубашки, с покрасневшим, потным лицом, он поднимал на вилах тяжелую кучу конского навоза, смешанного с соломой. Поморщившись от натуги, он, не оборачиваясь, ответил Пенеку:

— Ну да… Оттого и дети рождаются. А ты что думал? От духа святого, что ли?

От большой кучи навоза, которую Янкл проносил мимо, Пенеку ударил в нос острый, влажный конский запах.

Пенеку почудилось, что таким же запахом несет от всего, что сегодня ему рассказывал Борух.

Разгоряченный лоб Янкла был покрыт жемчужными капельками пота.

У Пенека больше не было никакого сомнения: все услышанное нм — правда. Янкл его никогда не обманет.

Пенек задумался.

— Ну, а мой папа? — спросил он еле слышно. — Папа мой тоже?

На железных вилах Янкл пронес мимо новую кучу навоза.

— Ну как же, — качнул он головой, — а ты что думал? Папа твой в ангелах состоит, что ли?

Пенек почувствовал, что сразу потерял всякое уважение к отцу. Отец, стало быть, самый обыкновенный, простой человек, такой же, как Нахман… Пожалуй, хуже. Нахман из себя никого не корчит, а отец как важничает! Зачем же он притворяется, презирает всех?

— Ну, — спросил Пенек, — а Шейндл-важная?

Янкл усмехнулся.

— Она? Ого! Еще бы! Другой такой не сыщешь.

Пенек больше ни о чем не спрашивал: вполне достаточно было и того, что он узнал. Он отправился на кухню, нарочно вертелся среди служанок, надеялся услышать от Буни и Шейндл-долговязой что-нибудь новое о тем же, о чем ему говорил Янкл. Но служанки, по своему обыкновению, болтали о разных будничных делах и прочем повседневном вздоре.

Досадуя на всех благочестивых обывателей, корчащих из себя святых, Пенек поплелся к парадному крыльцу дома и уселся на ступеньках.

Разочарованный, глубоко обиженный, он смотрел на дома, стоявшие вдали полукругом. Смотрел бесцельно, мысли его были неясны, чувства смутны. Он был зол, ему хотелось крикнуть всем проходящим мимо благочестивым святошам:

— Ну и притворщики же вы, черт бы вас побрал!

Мимо продребезжал тряский крестьянский воз. За ним высоко взмылась к небу пыль. Воздух стал мутным, как это обложенное небо — упрямое, немое небо: по нему не узнаешь, польет ли дождь или станет ясно. Воз исчез вдали. Закапал мелкий дождик, но быстро кончился. Капли дождя казались черной дробью, рассыпанной на сырой примятой пыли. Кругом стояла тишина.

Зазвонили в дальней церкви. В этом звоне теперь чудилось что-то лживое, лицемерное, как и притворная набожность взрослых. Каждый удар колокола был словно лживая клятва:

— Свят… свят…

В лицо подул ветерок. Из-за облаков показалась ясная синева неба. Ветер вспугнул стаю диких голубей. Встрепенулись акации, зашелестели листвой. По дороге от церкви к базарным лавкам прошла служанка священника, босоногая, в городском платье. На влажной дорожной пыли остались следы ее пяток. Ветер прижимал ее простенькое ситцевое платьице к коленям, мешал ей идти. Казалось, что на девушке тонкие короткие штанишки. Она задорно выпятила молодую колыхающуюся грудь. Пенек взглянул на нее дружелюбно, мысленно присоединил ее к Буне, Нахману, ко всем тем, которые, подобно Янклу, говорят: «В ангелах не состою».

В памяти Пенека стали оживать знакомые лица: седой Ешуа Фрейдес, сердитый Зейдл, благочестивый лавочник Арон Янкелес.

— Они делают то же, что Нахман… Зачем же они скрывают это?

Пенеку вспомнилось, как они набожно омывают руки при входе в дом и как благоговейно шепчут молитву умиленными устами. Их благочестие вызывало в нем теперь большее отвращение, чем прикосновение к слепым щенятам в сарае. Вспомнилась турецкая шаль, в которую кутается мать, вспомнились молитвы, которые она шепчет долгими часами, когда на нее находят приступы богобоязненности и благочестия.

— Она тоже… Зря она скрывает, что она такая же, как Нахман!

Каждый раз, когда она упрекает его, Пенека, в недостатке благочестия, она неизменно повторяет:

— Безбожником растешь! Уж лучше бы тебя господь в детстве прибрал.

А что, если ей в ответ сказать:

«А ты не лучше… Делаешь то же, что и Нахман».

Сидя на ступеньках, Пенек вдруг насторожился. Каким-то неуловимым чувством он понял: кто-то приближается, и вздрогнул:

— Что это?

Оглянулся.

В высоких шнурованных ботинках, разодетая по-праздничному, вышла из-за забора Буня и подходила к Пенеку, упершись в бока, шагая медлительно-важно: она уже выполнила всю дневную работу и не знала теперь, куда девать свой досуг. В ее полнокровном лице, покрасневшем после умывания, светилось что-то новое для Пенека. Ее упругое тело словно щеголяло молодцеватой раскачивающейся походкой, крепкими икрами. Увидев Пенека, она смутилась, встревоженно остановилась. Она, видимо, опасалась, не догадается ли Пенек, зачем она бродит здесь, по ту сторону дома, позади высокого забора. С минуту они испытующе смотрели друг ка друга, словно впились зрачками.

Буня, не выдержав взгляда, спросила:

— Чего расселся тут на ступеньках?

Вновь встретилась глазами с Пенеком и подавила улыбку:

— А мы тебя ищем! — Она взглянула на свои ладони, сплошь покрытые черными трещинами, — руки кухарки, прикрыла ими улыбающееся лицо. — Пойдем! — позвала она. — Будем ужинать…