Давид Бергельсон - На Днепре

В этот миг Пенек почувствовал прилив чего-то удивительного, нового, никогда еще не испытанного. Это новое было чем-то связано с Буней, с ее свежевымытым лицом, с ее молодцеватым, крепким шагом. В то же время у него вспыхнула мысль: Буня неспроста ежедневно бродит здесь, за высоким забором, принарядившись по-праздничному.

Пожалуй, надо будет подсмотреть за ней, что она тут делает?

У Пенека о самом себе твердо сложившееся мнение: «Я удачливый человек!»

Пускай в доме его недолюбливают, пускай держат на кухне. А все же, за что он ни возьмется, ему во всем удача — да еще какая!

Он весь захвачен теперь наблюдениями за странным поведением Буни. Едва он решил подсмотреть, «зачем Буня бродит за забором», как перед ним сразу открылась новая глава жизни.

У Буни, оказывается, появился жених. Да еще какой жених! Сам Гершл — брат знаменитого сапожника Рахмиела. У них теперь не на шутку завязалась любовь — и какая любовь!

Пенек подслушал, как об этом говорила Шейндл-долговязая и Янкл.

— Огнем горит! — сказала Шейндл-долговязая о Буне.

— Да, — холодно ответил Янкл, — даже чадом несет…

Пенек удивлен.

«Как же я этого не заметил?»

Он не может себе этого простить. Ведь если он сам не попытается подглядеть, как у людей «завязывается любовь», как они при этом «огнем горят», он об этом никогда и не узнает: никто ему эту тайну не раскроет.

Это — во-первых.

А во-вторых, любовь-то у Буни с кем? Шутка ли сказать: Гершл!

Гершл, как Пенеку известно, сапожник, да еще какой! Сапоги шьет, пожалуй, лучше даже, чем его брат Рахмиел. Ремеслом своим Гершл, впрочем, очень редко занимается. Сам он говорит о себе:

— Проживем и так!..

Этим он хочет сказать: пусть другие поработают, а я поживу в свое удовольствие.

Основная статья его доходов, правда, несколько необычна: он то и дело женится на молодых женщинах, прикарманивает их приданое и тут же разводится. В городе его зовут — «Гершл-пекарь».

«Пекарем» его величают потому, что врет он без удержу, выпекает сказки ежедневно дюжинами, подает их неостывшими, с пылу с жару, словно подрумяненные блины, — вот-вот из печи!

Гершл — человек бывалый: он ни перед чем не остановится. Десять лет подряд он уклонялся от воинской повинности и в связи с этим честно отдавал должное местной полиции. Затем ему надоели ежемесячные взносы уряднику. Гершл добровольно явился к властям и ушел на четыре года в солдаты.

Домой он возвратился какой-то по-новому стройный, приосанившийся, солдатски нарядный. Пружинил ногами в новых полулаковых сапогах, по-фельдфебельски лихо покручивал светлый ус. Он беспрестанно сыпал диковинными небылицами.

Гершла спросили:

— Где ты служил?

Он покрутил ус и, не моргнув глазом, молодцевато отрапортовал:

— В первой гвардейской ее императорского величества государыни императрицы дивизии, первый полк, первая рота, первый взвод, первая шеренга…

В городе говорили:

— Язычок-то какой! Как на шарнирах… Хоть бы раз запнулся!

— Вот как? — удивлялись слушатели. — В полку императрицы служил… Поди с самой царицей познакомился?

Гершл быстро ответил:

— А то как же, олухи вы деревенские! Полк-то ведь самой государыни! Она нас всех по имени-отчеству звала, за руку здоровалась…

Тут Гершл молодцевато сплюнул сквозь зубы и припомнил один случай:

— Было это как-то после смотра. Стою я в первом полку… первая рота, первый взвод, первая шеренга. Тут же и государыня стоит — рукой подать, разговаривает с полковником, подмигивает ему одним глазком. А у государыни, вижу я, из заднего кармана юбки торчит платочек носовой. Из самого, знаете, наилучшего белого полотна, с красной вышивкой, одним словом, редкостный такой платок, царский. Я, конечно, не даю маху, чуть-чуть нагибаюсь и за платочек цоп! Что же вы думаете? — не заметила она, пройдоха этакая?.. Оглянулась на меня да погрозила пальчиком: «Гершка, говорит, не шали!»

Слушатели чуть-чуть посмеивались над Гершлом, но все же удивленно щелкали языками.

— Вот так происшествие!

У Гершла спрашивали:

— Ну, а кроме полка… Вообще… Ты ведь, наверно, немало всякой всячины повидал на белом свете?

— Еще бы! — отвечал Гершл. — Карабкаюсь я однажды один-одинешенек на Кавказе. Гора была очень высокая. Дополз до самой вершины. Оглянулся кругом. Вижу — стоит Ноев ковчег. Малость, конечно, пообломан, подгнил кое-где. Заглянул внутрь: вижу, валяется там дохлая кошка.

— Вот как? — удивлялись слушатели. — Дохлая кошка?

— Да! — подтверждал Гершл. — От кошки даже чуть-чуть воняло… Пошел я, значит, дальше, добрел таким манером до турецкой границы, перемахнул через нее. Иду день, иду два, вижу: передо мной гробница патриарха Авраама. У входа турецкий часовой стоит. Видно, давно на часах здесь — задремал. Тихонечко забрал я у него винтовку, зашел, значит, в гробницу. Вижу — патриархи. Лежат себе чинно, благородно все в ряд, на полочках. Как полагается!

— Скажите пожалуйста, — шутливо поддакивали слушатели, — сами патриархи? Как же они выглядят?

— Ну, как им выглядеть, — не смущался Гершл. — Как бы вам это передать? У Авраама борода длинная-предлинная, у Исаака — борода круглая, а Иаков — вовсе без бороды.

Гершлу смотрели прямо в глаза, удивляясь:

— Ну и мастер врать! Хоть бы запнулся!

В то же время чувствовалось, что Гершл в городке никого ни в грош не ставит, считает местных жителей олухами, полнейшими дураками: им можно наврать с три короба, никто здесь его, Гершла, и мизинца не стоит.

— Ну и Гершл! — говорили в городе. — Другого такого во всем мире не сыщешь.

В свободные дни, между одной женитьбой и другой, Гершлу все же приходилось изыскивать средства к жизни. В такие дни по городу, из дома в дом, носили напоказ ботинки, мастерски пошитые Гершлом.

— Что и говорить! — соглашались местные жители. — Сам Рахмиел так не сработает!

Но Гершлу эти похвалы нипочем. Работать ему лень. Ходил он недовольный.

Однажды у него нашли шесть серебряных ложек, украденных в соседнем городке. Старший брат Гершла, сапожник Рахмиел, сказал тогда, глубоко вздохнув:

— Да-а-а! Не легко живется брату моему Гершлу. Иному, по совету фельдшера, надо принимать не больше чем по чайной ложечке через час. А бедному моему Гершлу пришлось сразу «взять» целых шесть ложек. Да притом же не чайных, а столовых!

Так вот с кем Буня «завязала любовь»!

Пенек думает, что он не может оставаться в стороне. Он — друг Буни, самый лучший друг, и сейчас ему дремать нельзя и днем и ночью надо быть начеку.

Этим он и занят в последние дни: он ни на минуту не выпускает из-под своего наблюдения ни Буню, ни Гершла.

Как-то днем после обеда Буня разоделась по-праздничному и отправилась к сапожнику Рахмиелу справиться о его брате Гершле.