Давид Бергельсон - На Днепре

У него сосет под ложечкой. В желудке щемит, там словно тоска какая-то переливается, подкатывает к горлу, вызывает желание глотнуть. В одном ухе сильно звенит. Что бы это значило? Неужели все от «этого»? Пенек соображает: верно, уж пять часов… С утра ничего не ел.

Если бы ему дали только взглянуть на хлеб, он, даже и не притронувшись к нему, почувствовал бы себя лучше. Пенек испытывает теперь жалость к самому себе. Это, полагает он, и есть самое худшее. Он, Пенек, ничего не стоит. Позор! Ну, в таком случае он больше не станет думать о еде. Лучше пойдет бродить один, без цели.

Пенек выскользнул из домика Нахмана. Он долго шатался по бедным окраинам, по закоулкам, где все охвачены повальной болезнью — у всех одна и та же дума: «Праздники надвигаются… Хлеба нет… Что же с нами будет?»

Пенек так бы и назвал эту повальную болезнь: «Как добыть хлеб к празднику?»

Он постоял у реки, у кузниц, заглянул в убогие, покосившиеся домишки, присматриваясь к людям, к их возне. Ему хотелось участвовать в ней, делать то же, что и все. Вернулся он домой лишь вечером. Перелез через забор, хотел тайком от Фолика и Блюмы пробраться на кухню, но вдруг изумленно остановился.

На чисто подметенном дворе горели по-праздничному оба фонаря; у открытой конюшни стояла только что распряженная новая коляска. Но это еще не все. Все окна дома, выходившие в сад и во двор, даже окна кухни, были ярко освещены. Даже удивительно: откуда в доме столько ламп?

Первая мысль Пенека: «В доме гости. Откуда же они приехали?»

Пенеку это безразлично. Если в доме гости, значит, туда ему вход запрещен. Всем своим существом он сознает: надо убираться. Он зашел на конюшню. Кучера Янкла не было. Подождал, но Янкл не являлся. Тогда Пенек прилег на койку и устремил взор на ярко горевший конюшенный фонарь, ни о чем не думая. Его убаюкивал хруст овса, который жевали лошади. Клонило ко сну от голода, и он задремал.

Позже в конюшню вошел Янкл и разбудил Пенека.

— Вставай, Пендрик! Мамаша твоя приехала!

Пенек привстал, вспомнил лицо матери и, оглушенный, снова опустился на койку Янкла. Таким оглушенным бывает ребенок, когда ему сообщают о любимой матери:

— Она уехала!

Под слоем всевозможных обид у Пенека все же таилось желание увидеть мать. В сердце была тоска по ней. В то же время было страшно показаться ей на глаза одному, без кого-нибудь, кто мог бы защитить его.

— А отец, — тихо спросил Пенек, — тоже приехал?

Янкл, засыпая лошадям овес, лениво откликнулся:

— Где там… Мамаша твоя говорит: «Отец застрял в дороге по своим делам. До дому, говорит, так и не довезла».

— Когда же он вернется?

Янкл подошел к койке и внимательно посмотрел на Пенека.

— Должно быть, приедет к праздникам отец твой. Заявится на днях. Уж больно набожный он. Не станет справлять праздник на чужбине!

Янкл стряхнул с себя пыль, вытащил две-три соломинки, застрявшие в его белокурой бородке. Это означало, что он о чем-то думает. Потом он не спеша надел свой пиджачок, застегнул его на все пуговицы, приподнял плечи. Щеки его покраснели. Так бывало с ним всегда, когда он ходил объясняться с хозяевами, собираясь отчитать их. Он вновь взглянул на Пенека.

— Пойдем, — позвал он, — не бойся! Я отведу тебя к «ней».

При свете фонаря Пенек видел лицо Янкла. Обрамленное светлой, мягкой бородкой, несколько более крупное, чем у всех других людей, оно казалось Пенеку по-родному милым. То было подлинное лицо Янкла, оно раскрывалось в редкие минуты. Таким оно было, когда Янкл издали провожал гроб Хаима. Таким было оно и в ту минуту, когда, сунув Пенеку трехрублевку, он сказал: «Отдай Буне, скажи: отец, мол, подарил тебе эти деньги…» Это подлинное лицо Янкла было освещено мигающим огнем конюшенного фонаря.

— Пойдем! — вторично позвал Янкл.

Пенек не тронулся с места.

— Пойдем же!

Пенека душил стыд: было стыдно, что к матери его надо вести, было стыдно за поведение матери, за ее отношение к нему. В Пенеке вспыхнули упрямство, гордость, и, когда Янкл уже было взял его за руку, мальчик, вырываясь, сердито надулся:

— Пусти! Сам пойду! Не боюсь я!

Стиснув зубы, с упрямством, сквозившим в каждом шаге, он, полный решимости, вошел в празднично освещенный дом.

Дом был полон оживления: семейное торжество, видимо, лишь началось. Оно затянется до глубокой ночи.

В обеих столовых, в черной и в парадной, мелькали люди. Казалось, ими были переполнены решительно все комнаты, даже спальни.

На кухне суетилась прислуга, звенели тарелки. Звон их, видно, затянется до самого утра.

Кто-то на кухне позвал:

— Пенек!

Пенек пропустил это мимо ушей, не остановился. В столовой кто-то пытался его задержать, но он вырвался и даже не обернулся. В большом зале Пенека нагнала Шейндл-долговязая и, уцепившись за руку, предостерегающе кивнула на соседнюю комнату:

— Не ходи!.. — И прибавила шепотом: — Там мама, Шейндл-важная, гости… Герльманша… Подожди… дай хоть помою тебя!

Пенек злобно вырвался из ее рук, распахнул дверь в следующую комнату, обставленную мягкой мебелью, и сразу очутился среди ярко освещенного праздника. Он невольно подумал о себе: «Какой я действительно сейчас нехороший, грязный».

Увидев его, Шейндл-важная, сидевшая напротив за ярко горевшей лампой, мигнула ему: «Убирайся… Сию же минуту!»

Об этом же говорили глаза Фолика и Блюмы. Но Пенек и думать об этом не хотел. Скользнув взглядом по не похожей на еврейку Герльманше, по лицам старших сестер, Леи и Цирель, он нашел глазами мать. В синих очках, — врачи предписали ей носить их по вечерам, — она сидела в мягком кресле как раз напротив Пенека, по ту сторону стола. Теперь Пенек почувствовал: взгляды всех сосредоточены на нем.

В комнате стало тихо.

Мать сняла очки, прищурила глаза и пристально поглядела на Пенека.

— Это мой самый младший, — обратилась она к Герльманше.

Голос ее звучал так, словно она хотела бы сказать: «Верно, слыхали? От рук отбился. Одним словом, настоящее „сокровище“».

Тишина.

Мать сказала Пенеку:

— Я уже все знаю. Мне рассказали. Пока можешь идти.

У Пенека сердечко забилось неровно. То была одна из тех редких минут, когда он был готов простить матери все, все! Этот порыв не встретил отклика.

Пенек вызывающе оглядел всех в комнате и молча вернулся на кухню.

Наутро после завтрака Пенека позвали в ту самую комнату, что возле большого зала. Там сидели мать и Шейндл-важная.

— Поди сюда, — сказали ему, — подойди поближе.

И точно по заранее подготовленному плану, обе принялись отчитывать Пенека. Были перечислены все прегрешения, совершенные им за год.

Пенек был поражен: откуда им все известно, — им известно даже то, о чем он сам успел забыть! Особенно возмутил его лавочник Арон-Янкелес — гадина, а не человек! На досках, лежавших подле его дома, Пенек с мальчишками качался всего один раз. А этому дрянному лавочнику не стыдно было все это раздуть.