Борис Попов - Без четвертой стены

Сцена Яровой с поручиком началась тихо, пока еще без должного ритма. Красновидов вел их осторожно по внутренней линии, конкретизируя задачу:

— Люба должна спасти поручика, она уверена: он не предаст революцию. А Яровому надо тянуть время. Он любит жену, но в революцию не верит, он не скинет мундира белогвардейца, с Любой ему не быть.

Робко, неумело, то и дело срываясь, потом все более слитно, еще неосмысленно, вслепую, но они начали д е й с т в о в а т ь правдоподобно, не по-театральному. В задачу входило: перетянуть партнера на свою сторону. Любыми средствами: взглядом, жестом, словом. Красновидов, улавливая их состояние, подсказывал:

— Не теряйте, не уходите от воспоминаний, возвращайтесь к ним. Не размагничивайтесь!

Конфликт созревал, Любовь и поручик Яровой, каждый по-своему, утверждались в своей правоте, и она, эта правота, в результате читалась уже как расхождение их взглядов, идей, родства.

Когда сцена закончилась, Красновидов спросил:

— Что скажут товарищи артисты?

— Можно мне? — Встала исполнительница Любови Яровой. Эта женщина показалась Красновидову старше всех остальных. И, скорее, не возрастом, а поведением. Собранностью, заметной молчаливостью, неторопливыми ответами.

Пребывая еще в мыслях о только что сыгранной сцене, она сказала:

— Мне кажется, в этот раз я и поняла и почувствовала, как мне трудно: тут и любовь к мужу, и желание его спасти, и ненависть как к врагу, и решение убить его.

— В этот раз вы жили верно, — подтвердил Красновидов, — верно выстраивали отношения с Яровым. Сложность в том, что каждый раз, сколько бы вы эту сцену ни играли, вам придется пользоваться все новыми ассоциациями, непрестанно взрывать свое воображение все новым рядом воспоминаний, похожих, но не тех же самых. Это трудно, но полезно. — И в заключение сказал: — Сегодняшняя репетиция ценна тем, что нам удалось добиться атмосферы творческой. Ваше воображение исходило от реального жизненного события. Событие подсознательно уже легло в подтекст вашей роли. В результате вы показали мне кусочек правды. А правда — всегда жизнь.

Кто знает, может быть, эта репетиция еще больше приблизила Красновидова к мысли о студии? Они могут. Простые, чуть диковатые, но любознательные ребята оказались не такими уж неотесанными.

Минуло двадцать седьмое, наступил вечер следующего дня, погода была летная, рейсы не отменялись, а Лежнев и Шинкарева не прилетели. Он достал телеграмму Егора Егоровича, — может быть, числом ошибся? Нет: «Вылетаю двадцать седьмого апреля». Все правильно. Где же они? Прошло еще два дня — ни слуху ни духу. Красновидов не знал, что и думать. Ни о каком сборе роговской труппы, конечно, не могло быть и речи. Напроектировал! Студия, театр! Отправил в главк докладную, шефство предложил над предприятиями. Насулил с три короба, а людей нет. Из шестидесяти человек — ни одного. Страх, что ли, их обуял? Спохватились и на попятную? Одумались? А ему позор! Куда деваться? Приходила мысль: бросить свою профессию, устроиться на завод плотником, шофером. В свободное время ходить к Рогову в самодеятельность. Сменить фамилию и играть с его ребятами в спектаклях.

Целыми днями сидел в номере, не выходя. Стыдно было даже Рогову на глаза показываться.

Неожиданно постучала в дверь горничная:

— Вам телеграмма. И газеты, вы просили. Вот сдача. — Она положила ему на ладонь два рубля с копейками.

ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ЗАДЕРЖИВАЮТ ЖЕНЫ ИНФАРКТ ЖДЕМ СЕРЕДИНЫ МАЯ СЛУЧАЕ ОБЛЕГЧЕНИЯ ВОПРОС ВОЗОБНОВИМ = ВАЛДАЕВ.

Час от часу не легче! Он лег не раздеваясь на постель и пролежал до вечера. Ни думать, ни делать что-либо не мог. Опять постучали, он не отозвался. Еще раз постучали, настойчивей. Красновидов пошел открывать. Рогов.

— Заболел? — взволнованно спросил Петр Андреевич. — Суме-ерничаешь? Зажги свет-то. — И сам повернул выключатель.

На Красновидове лица не было. Седеющая прядь волос свисла на лоб, на глаза. Щеки впали, от ноздрей, обогнув рот, к подбородку тянулись линии морщин, он зябко поеживался. Рогов почти вскрикнул:

— Что с тобой?

Красновидов показал телеграмму. Рогов накинул на нос очки.

— Да-а, — произнес он, — на Эллу Ивановну это непохоже. Такая крепкая… Сколько ей?

— Не знаю, — потусторонним голосом ответил Красновидов, — лет тридцать пять.

— Молода-ая.

Но Петр Андреевич, чуткая душа, догадывался, что мрак на Красновидова исходит не только от телеграммы. Тут что-то такое еще.

— А ну выкладывай, — встряхнул он Олега, взяв за руки повыше локтей, — говори как на духу, что там еще у тебя.

Красновидов сел на кровать, закрыл глаза и холодно, беспощадно резко процедил сквозь зубы:

— Ты пока уйди. Уйди пока.

На следующее утро пришла сестра Рогова, Наталья Андреевна, принесла еду, пачку чая и записку от брата. Олег прочитал:

«Тебе плохо, значит, нам обоим плохо. Тебе хорошо — обоим хорошо. Или все пополам, или дружба врозь. Рогов».

Красновидов, ничего не говоря, выдвинул ящик стола, извлек оттуда папку, на которой его рукой было написано: «Разведчица Искра».

— Вам, может быть, врача, Олег Борисович? — спросила Наталья Андреевна.

— Нет, спасибо. Передайте, пожалуйста, это, — он вручил ей папку, — Петру Андреевичу. Пусть прочтет.

Когда Наталья Андреевна ушла, он долго слонялся по номеру, подходил к столу, брал в руки телеграмму от Валдаева и много раз ее перечитывал, будто ожидал, что каким-то образом это страшное слово «инфаркт» исчезнет, лег на кровать, листал газеты, рассеянно пробегал глазами по статьям. Содержание почти не схватывалось, и он перечитывал одно и то же дважды. «Горняки Кемерова досрочно…» «Бомбардировщик с опознавательными знаками США… катастрофу… атомный груз в районе… Расследованием установлено…» Сведениями о целинных и залежных землях переполнены все газеты: «Первая целинная весна в Казахстане… горячая пора… К севу готовы». «Тысячи целинников… разных городов осваивают бескрайние просторы алтайских степей… юноши и девушки из Крыма, демобилизованные воины… с танка на комбайн».

Прочитал слово «Тюменщина» — заинтересовался. «Березовское месторождение газа… промышленная мощность достигла… Геологи ищут нефть… непроходимые топи… Недра Западной Сибири буду распечатаны». На последней странице «Правды» махнул сердитый фельетон о стилягах. А мысли все об одном, все об одном. Сложил газеты, встал, подошел к окну. Подумал: он здесь уже без малого месяц. Приехал — была зима, а теперь, гляди, отгудели колючие ветры, не дымят так дружно печные трубы над Крутогорском, сбежали с холмов в овраги талые воды. Скоро, поди, Иртыш вздрогнет, сбросит лед и двинет в поймы большой водой. Кустарники закучерявились мелкими листочками. А из окна был виден всего лишь гостиничный двор, фанерные коробки, бочки; ржавые, отжившие свой вес, койки; он словно глядел сквозь все это, сквозь двор и складской сарай и кому-то шепотом диктовал: «В воздухе еще носились запахи подснежной прели, на зорях оконные стекла заметывало легким узором морозца, но належавшаяся до устали под тяжелым снегом земля расправлялась, взбухала, подставляя бока свои щедрому, но недолгому жару батюшки-солнца».