Борис Попов - Без четвертой стены

— Света, тебе Одесса часто снится?

— Редко, — сказала Света.

— Ты мечтала увидеть Сибирь. Любуйся.

— А я что делаю?

Ужинали. Постепенно развязались языки. Бородатый оказался забавным. Капли и присутствие Марины Рябчиковой его вдохновили, он начал представлять артистам геологов, разводил бобы:

— Николай. Фамилию не называю. Она невыговариваемая. Родом из-под Измаила. Образование высшее. Кличка «Доцент». Лирик. Юмор, естественно, не ночевал. В тайгу загнала склонность к перемене мест. Влюблен. Ей тридцать два, ему двадцать четыре. Трофим Путятин. Трофим, не прячься за спины товарищей, покажись. Волжанин. Кличка «Сюзанна». Золотые руки, поэтому он ими ничего не делает. Бережет. Мы их оценили. Как пальцы Шопена, в миллион. Ногти чистит пилочкой. Стасик… Станислав… Стас. Кличка «Гитара». Закончил с отличием. Голова, каких свет не видал. Рост метр девяносто три. Здоров как лошадь. Телегу теперь будет возить он! Имеет права на берданку. В активе два медведя, один из них шатун, другой, скорее всего, наступил охотнику на ухо: напрочь лишен музыкального слуха. Честен. По совместительству лекарь, скряга. Умеет вязать. Варежки. Мечтает стать геологом. Женат гражданским браком.

Остроты бородача воспринимались не бурно, но его это не смущало. За трепом не так терзали комары, убивалась скука.

— Еще один представитель местной фауны: Кузьма Берлага. Бакинец. Фантазер. Верит, что отыщет нефть в Сибири. Верить — его призвание.

Кузьма наконец остановил бородатого:

— Стоп, Вася, будя. Знай меру. Не лазь в святая святых. И кто во что верит — не твое собачье дело. Не дезориентируй людей, не искажай портреты, даже во имя юмора. И вынь гочу из костра. Паленая ткань дурно пахнет. Завтра, кстати, на просеку идти тебе, там ты докажешь, на что способен и где твое истинное призвание.

Кузьма откопал в куче постельных принадлежностей гитару, извлек ее оттуда. Настроил. И без приготовлений, подражая известному эстрадному артисту, запел:

Резко прижал ладонью звучащие еще струны, задекламировал, придумывая с ходу слова:

Сняв ладонь с грифа, ущипнул струну и продолжал вызывающе и нервно:

Кругом носились тучи комаров. Они шли косяком на огонь и сгорали. Этого самосжигания никто понять не мог. Но не все комарье жертвовало собой. Жалили, кровососы окаянные, так, что все тело начинало жечь и лихорадить. Накомарники не выручали. Совсем уже стемнело, от этого пламя костра стало ярче. Лица геологов, стоявших вокруг огня, на фоне темноты казались медными масками, прибитыми к черной стене.

Николай с невыговариваемой фамилией заунывно читал наизусть стихи Есенина и Луговского. А Стас, которому, по утверждению бородатого, медведь на ухо наступил, обладал, оказалось, отменным слухом и голосом. Он без аккомпанемента исполнил арию князя Игоря.

Получилось так, что концерт давали геологи, а артисты сидели зрителями.

Вертолет забрал их лишь через трое суток. И трое суток шли, с небольшими перерывами, дожди. Основная часть партии разведчиков отыскала лагерь в час отъезда артистов в Крутогорск. Пятнадцать человек в обветшавших штормовках, а кто и в пиджачках, в громоздких сапогах-броднях, кои уже прохудились, с опухшими, изжаленными комарьем лицами ввалились в лагерь злые, но неунывающие: не тужите, что кобыла пала, занесем ее в список первопроходцев. Дайте срок — по этим топям пойдут чудо-транспортные составы, невиданной конструкции трактора, пролягут труботрассы. Нефти быть! Из-под земли, хохотали, а достанем.

…Вертолет стоял, успокоив пропеллерный крутень, дожидался, пока артисты закончат концерт, который все-таки состоялся. Оба пилота пришагали в лагерь послушать. Два десятка изыскателей, затаив дыхание, отвлеклись на час от своей непоседливой доли; лица невеселы, суровы и задумчивы, мысли унеслись далеко-далеко, за рубежи тайги и болот, в края, где едят за столом, спят в кроватях, ходят с женщинами под ручку в театр, слушают музыку.

Провожали артистов до вертолета молча, все грустя о чем-то, наказывали передать привет «всему коллективу» от робинзонов с необитаемой земли, которые нефть «из-под земли, а достанут».

Шинкарева и Ксенофонт перетирали посуду, когда на кухню с огромным, в обхват, тортом вошел не замеченный никем Сергей Кузьмич Буров. Ксюша его в первый момент и не узнала даже. Он стоял в дверях и улыбался во весь рот.

— Дар крутогорских кондитеров служителям Мельпомены, прошу принять, как товарищеский пай, и разрешить быть гостем.

Ксюша вытерла руки, приняла, по-русски с поклоном, торт и порывисто — Буров не успел опомниться — с откровенной сердечностью троекратно его поцеловала. Вбежала в фойе-столовую:

— К нам гость! Сергей Кузьмич! — И жестом пригласила его к столу.

— Мое общее здравствуйте.

Буров заметно смущался. Он вошел в разгар обеда и задушевной, как ему показалось, полуделовой интересной беседы.

Заметил Буров, что возле каждого лежала пайка хлеба. Первое уже съедено, на второе по маленькому кусочку рыбы, ложки две картофельного пюре и луковица.

Ксюша поставила перед ним тарелку с супом. Перловка, кружочки моркови, редкие блестки жира на поверхности.

Смущение, возникшее и у сидящих за столом от появления секретаря горкома партии, мало-помалу рассеялось.

Студиец Герасим Герасимов продолжал прерванный было рассказ:

— Так вот. Значит, спектакль идет, все как полагается. Мой выход. И первые слова: «Наконец-то! Теперь все выяснится разом. Но что это? Сплошная темнота, я ничего не вижу. Эй, люди, где вы?» Выхожу. И только сказал «теперь все выяснится разом», как свет потух. Перегорели пробки. А я и продолжаю: «Но что это? Сплошная темнота, я ничего не вижу. Эй, люди, где вы?» И вдруг из зала несколько человек: «Мы здесь!» Тут дали занавес.

И начался хохот. Буров, пожалуй, впервые увидел, что люди могут так неподдельно-заразительно, до изнеможения хохотать. «Может быть, это чисто актерский смех?» — подумал он.

Когда чуть успокоились, Эльга, вытирая слезы, сказала:

— И совсем не так, ой, Герасим, не так то было. Занавес дать не успели. Ты хотел уйти со сцены, было темно, ты потерял направление, шагнул и свалился в зрительный зал. Тебя подняли и перевалили через рампу на сцену.

И снова студийцы — часть их присутствовала на обеде — смеялись, опустив почему-то головы, словно смеяться им было не разрешено: уроки Лежнева!