Борис Попов - Без четвертой стены

— Что же это за червь такой? — спросил Буров.

— Штамп и рутина, — не задумываясь ответил Красновидов. — А еще… — Но уклонился от прямого ответа и продолжал: — Обратимся к авторитетам. Родитель, жрец Московского Художественного театра Владимир Иванович Немирович-Данченко, анализируя почти полувековой путь театра, нашел мужество признаться, что между МХАТом новорожденным и МХАТом зрелым лежит большая пропасть.

Он порылся в своей папке, извлек оттуда тетрадную страничку.

— В сорок втором году, находясь в Тбилиси, Немирович пишет своему коллективу: «МХАТ подходит вплотную к тому тупику, в какой естественным, историческим путем попадает всякое художественное учреждение, когда оно не только не перемалывает свои недостатки, но еще укрепляет их, обращает в священные традиции, замыкается в себе и живет инерцией». Одной из причин тупика, — Красновидов положил страничку на место, — я считаю неумение или нежелание пересмотреть свои эстетические и гражданские позиции по отношению к зрителю.

— Это и есть, в общем, та концепция, на которой вы решили построить ваш театр?

— Это не концепция, Сергей Кузьмич, а требование, выдвинутое перед нами жизнью и обществом. Отказать этому требованию, — значит, вновь направить театр в тупик.

Буров, улыбнувшись, покачал головой.

— Вы знаете, Олег Борисович, не могу не признаться, мы, таежники, к сожалению, знакомы с театром лишь по мемуарам да газетным информациям.

— Понимаю, — сказал Красновидов. — А для меня эта тема такая, которая заставляет держаться определенных этических рамок. — Помолчал и добродушно прибавил: — Может быть, даже хорошо, что зрителю либо человеку, далекому от кулис, внутренние катаклизмы того или иного творческого организма бывают неведомы. Трагедия духовных кумиров сильнее всего травмирует сознание их поклонников.

Буров встал, подошел к Красновидову.

— Я вас сегодня закидал вопросами. Это, по-моему, естественно. Думаю, настанет момент, когда мне придется отвечать, а вам спрашивать. Мне важно сейчас послушать и разобраться в тонкостях. Задам еще один вопрос. Можно?

— Ради бога!

— Ответьте неосведомленному: вот вы на первых, как говорится, порах взяли к постановке такие пьесы, как «Свои люди — сочтемся» и «Платона Кречета». Отвечает ли материал, тематика, идея этих пьес поставленной вами задаче — приоткрыть завесу нашего завтра?

Красновидов покачал головой, улыбнулся.

— Нет, Сергей Кузьмич, не отвечает. Так же, как труженики Тюменщины, исследуя сейчас недра, не пользуются еще той сложной и необходимой техникой, которая потребуется, если из недр начнет хлестать нефть. Для наших изысканий и разведки нужен пока такой материал, который помог бы нам подготовиться к освоению высот мастерства. Нам важно с первых шагов найти свой собственный, волнующий нас, вопрос, важно развить в ансамбле актеров особый слух на человеческие судьбы. С традиционной техникой мы не сможем разрешить проблемы в ином ракурсе, ибо все свалится в лучшем случае лишь к острым театральным ощущениям. Необходимо воспитывать в ансамбле, не тронутом порчей театра, способ сценического мышления, вести работу не по принципу, как надо играть, а по принципу, как надо жить. Классика здесь способна помочь и решить эти задачи.

— Спасибо, Олег Борисович. — Буров встал. — Сегодня вы многое для меня приоткрыли. Какой вывод? Скажу. Скептик действительно может расценить все это как несбыточную фантастику, если все-таки не забывать, что театр открываем в Крутогорске, а не в столице; оптимист, пожалуй, скажет: безумству храбрых поем мы славу.

Красновидов, насторожившись, спросил:

— Вы причисляете себя к кому?

Буров помолчал, взгляд его прищуренных глаз стал строгим. Сомнения его не одолевали. Логика, целенаправленность, готовность к трудным шагам в первую очередь самого художественного руководителя говорили о том, что дело затевается по большому счету. Некоторая запальчивость, правда, излишняя убежденность в быстром преодолении всех препятствий, а их на пути попадется так много, и таких непредвиденных. Красновидов не сопоставил еще их с нашими трудностями, размышлял Буров, недооценил того, что все сейчас брошено на поиск и добычу, а театр, как он ни важен, пожалуй, и даже необходим, задача в сопоставлении-то — второстепенная. Через минуту Буров сухо, но определенно ответил:

— Оптимист. С оговоркой.

— Принимаю любую.

— Мы еще многое в этом деле должны обсудить, трезво и по-государственному. Во всяком случае, первое ваше начинание — студия при театре — факт конкретный и немаловажный, вы приобрели для себя постоянный источник питания. Вопрос кадров, думаю, и у вас — первостепенный.

Буров посмотрел на часы.

— На одно заседание я уже опоздал. До свидания, Олег Борисович, и прошу заходить.

Две пьесы пошли в работу. Для изголодавшихся, истомившихся без дела актеров это было событием. По вечерам «мамонты» репетировали «Своих людей». Студийцы с утра занимались в классах, а к семи часам являлись в театр на репетицию. Молчаливые, собранные, гордые тем, что они еще и равноправные создатели спектакля. Лежнев не отнимал у них этого равноправия, как постановщик спектакля не задевал их студенческого достоинства и, хотя эксперимент с объединением студии и театра не был ему ранее знаком, умело транспонировал наработанное в классе в ключ роли, пусть эта роль самая что ни на есть ма-алю-сенькая.

Старик работал без отдыха. Репетировал порой до двух-трех часов ночи. И трудно сказать, где больше выкладывался — на репетициях или на занятиях в студии. Союз студийцев с профессионалами на деле оказался довольно сложным. Естественный накал, напряженность репетиций были приемлемы для актеров, а студийцам нужно растолковывать азбучные вещи. Тут же, при актерах. Остановки, топтание на одном месте расхолаживало, нервировало «мамонтов»; случалось, что едва наживленный, с трудом схваченный образ начинал расплываться, задача от бесконечных повторений переставала увлекать.

Лежневу приходилось терзать свою фантазию. И хотя он каждый раз приносил на репетицию такое количество разнообразных сценических находок, что, казалось, и неумелый заиграет, все же мастерство профессиональных актеров и безграмотные пока еще попытки студийцев играть, «как Уфиркин», совмещались трудно. Трудно давалась очень ответственная роль Липочки, которую Лежнев поручил двум исполнительницам: актрисе Семеновой и студийке Манюриной. Над ролью Устиньи работала Красновидова-Томская.

— Лина! С прошлым покончено! — Лежнев верил в нее, надеясь убрать наигрыш, склонность к дешевому фортелю ради успеха. — Никакой театральщины. Прочь эстрадную манеру работать на публику! И еще. Без рассудка можно только влюбляться, во всем остальном он необходим. Договорились?