Борис Попов - Без четвертой стены

Ангелина затаилась, смотрела на Лежнева невеселыми глазами: она не могла забыть день, когда при распределении ролей там, в зрительном зале театра, в присутствии всех актеров, Красновидов выразил сомнение. Оно довлело, это сомнение. Ангелина понимала, что ей вверена роль, каких она никогда не играла. Тут на штампах не пройдет. Но и характер человека изменить почти невозможно. Правда, обстановка, среда в театре создана такая, что и на характер может повлиять благотворно.

Ангелина, по-видимому, сделала серьезные выводы. Поддержки и помощи от мужа она не ждала, но Лежнев, без преувеличения, отдавал всю душу, чтобы роль Устиньи пошла. Он лепил нутро образа, исходя из внешних данных актрисы, именно от нее, от Ангелины, которую знал достаточно хорошо. Она была актрисой, о которой режиссеры говорят: послушна. Все наказы и советы режиссера записывает в тетрадку, пишет биографию образа, добросовестно читает подсобную литературу. Ищет правду. И не находит. Стоит режиссеру скомандовать: идите на сцену и играйте, как все тщательно отрепетированное напрочь исчезает. Музыканты в таких случаях говорят: колки не держат.

Но Лежнев надежды не терял, держал ее во время работы под особым присмотром, а после репетиции Ангелина Потаповна получала от него еще порцию наставлений на завтра. Уставшая от непрерывного напряжения, бежала она в гостиницу, плюхалась на постель и так, чтобы Красновидов слышал, вздыхала:

— Ах, как это здорово. Я впервые чувствую себя нужной.

Павел Савельевич Уфиркин рождал образ Большова драматически напряженным, глубоким, наделял его разнообразием таких красок, которыми не пользовался ни в одной другой роли. Он на работе выздоровел. Обрел дух и бодрость, к нему вернулась живость фантазии, юмор.

У Рогова с «Платоном» было сложнее. У него не хватало времени. Начался ремонт театра. Хозяйственные дела, звонки, приемы, производственные неурядицы — на студию не оставалось порой и часа.

Накануне отъезда на целину Ангелина Потаповна устроила Красновидову сцену:

— Ты не поедешь, Олег!

— Что за новости?

— Пока не поздно, одумайся.

— Поздно.

— Нет! Найди себе замену. «Искра» подождет, ты падаешь с ног.

— Там я на ноги встану.

— У тебя больная спина, что ты делаешь?

— Но и здесь она будет так же болеть.

— Нет! Там тряски, переезды, неудобные постели, если они вообще будут. Хочешь оставить меня здесь одну?!

— У тебя есть Устинья. Постарайся с нею подружиться поближе.

— Я вызову врача, и тебе запретят. Рогов, Буров, все, все, все должны понять, что ехать тебе туда — это самоубийство.

Спор продолжался бы, но вошел взъерошенный и злой, как сто чертей, Лежнев.

— Хотите новость? Ангелина, если боишься оглохнуть, выйди.

— Что еще?

Красновидов редко видел такого Лежнева.

— Олег, ты ясновидящий, ты телепат, скажи, что может быть неожиданней всего?

Красновидов, не находя слов, взволнованно смотрел на Лежнева.

— Не знаешь? Так слушай, дьявол дери, слушай и не падай в обморок. Ангелина, выйди!

— Егор, не надо столько предисловий, — попросил Красновидов.

— Да? Пожалуйста! Управление театров прислало к нам штатным режиссером Стругацкого… — Пауза. — Стру-гац-кого! И в бумаге синим но белому стоит: «На ваш запрос» и так далее «командируем…».

— Где он? — спросил Красновидов.

— Он здесь. В номере шестьдесят седьмом. Спит! Воздушная болезнь. Аллергия. Летательный шок. Просил не будить до особого на то соизволения.

И ушел.

Часов в девять вечера явился Стругацкий, утомленный, с безразлично блуждающими по сторонам глазами, в рубахе апаш, из-под которой виднелась волосатая грудь. Он, как четки, перебирал в руках номерной ключ с бомбошкой на кольце и держал в зубах папиросу. Супругам он слегка поклонился и, прислонясь к стене, молвил:

— Не ожидали? Виноват. Судьбы двигают не только людьми, даже эпохами. Судьбе приспичило — и вот я здесь. Удивлены? Вижу. А я, бог не даст соврать, по вас соскучился. Олег Борисович, что я узнал! Вы — главный? Поздравляю. А как же с режиссурой? Помнится, работая с вами, я этой способности у вас не наблюдал. Актер вы первоклассный, а… Впрочем, Крутогорск, вероятно, место, где никому не будет тесно. Сработаемся.

— После такого предисловия думаю, что нет, — сказал Красновидов.

В словах не было накала, но в подтексте явственно читалось: начал с хамства, чем закончишь?

— Ну-у, вы, как всегда, все сразу — за чистую монету. Грубый объективизм. Я шесть часов пребывал во взвешенном состоянии. Во взболтанном, я бы даже сказал. Смена временных поясов, колики в ушах. Насилу приземлился. А тут еще, ко всему, отсутствие горячей воды и ванны. Нервы, знаете… Ну и воспоминания… Мы с вами, согласитесь, недурно поработали в свое время. А? Ка-акой красавец сгорел, а? И все распалось. Вы ускакали. И так далеко. И не только ускакали, но, хе-хе, и обскакали. Правда, скажу, антр ну, меня предупредили, что в Крутогорске дело пахнет прорывом. Ну и так далее в том смысле, что только опытный мастер может спасти положение.

— Опытный мастер, конечно, вы?

— Судите как хотите, но кандидатуру избрали мою.

Он скрестил руки на груди.

— А я, знаете, люблю прорывы. Спасать — всегда в народе чтится. Спасателей отмечают. А кто, скажите, бежит от почестей?

Красновидов наливался гневом, подумывал, а не выбросить ли его за дверь? Лина сидела с раскрытым ртом: Олег сейчас его ударит.

— Кого я обскакал? — спросил врастяжку Красновидов.

— Меня хотя бы. Но это ерунда. Мелкие укольчики, лотерейный проигрыш. Фортуна! Ее колесо вращается, а люди на колесе. То взлет, то спуск, и всех подстерегает случай.

Красновидов, превозмогая раздражение, спросил:

— Семен Макарович, что вас заставило согласиться приехать сюда, если вы так многое не смогли в себе пересмотреть?

— Я пересмотрел очень многое, дорогой Олег Борисович, во мне старого почти ничего не осталось, кроме привычки курить «Беломор». Вас удивляет стиль моего разговора? Не удивляйтесь, это черта определенного рода художников, умеющих все в жизни воспринимать под ироническим углом. Что заставило меня ринуться к вам? Скажу. Отправляясь сюда, я движим был одним вопросом: сполна ли я избавился от предрассудков? Такая аргументация вас не устраивает?

— Она не устроит, в первую очередь, вас.

— Ну, конечно, в ваших принципах: вся жизнь аккуратно подстрижена и причесана, все шероховатости вон. Все, что против зачеса, — вон, — Стругацкий переступил с ноги на ногу. — Вас резкие индивидуальности шокируют, они у вас попадают в раздел хамов и прощелыг. Да?

— Да.

— Не надо так. Вашего священного прихода я не оскверню, и мы с вами сработаемся. На контрастах. Мы вызовем друг друга на соцсоревнование, на творческую дуэль. Такая дуэль обостряет отношения, но зато наши шпаги высекут крупные и яркие искры. Вспомните святую вражду Микеланджело с Леонардо да Винчи.