Борис Попов - Без четвертой стены

Красновидов вскрыл конверт и прочитал вслух:

«Многоуважаемый Олег Борисович. Рада Вам помочь, но боюсь, что к тому, о чем я поведала при нашей встрече, мало что смогу добавить, тем более в письменной форме. Приехать, к сожалению, не могу. Дела. Я повторяюсь, но скажу, что пьеса, в общем, написана с хорошей, с точки зрения самого материала, профессиональной осведомленностью. Меня, конечно, Вы нарисовали чересчур героической. Может быть, для сцены так и нужно, а на самом деле все было будничней. Рядовая работа. Опасная, трудная и, прямо скажу, не женская.

Затем для ознакомления сжато даю Вам такую справку. Наступление Красной Армии летом сорок третьего года подняло оккупированную часть населения на партизанскую войну. Наиболее значительная операция партизан именовалась «Рельсовая война». Дружина Бойкого занималась подрывными действиями на железных дорогах. Моя связь через линию фронта проходила с его помощью. Бойкий в моей конспиративной работе сыграл неоценимую роль. Жалко, что в Вашей пьесе он только упоминается, это очень колоритная фигура и по-настоящему героическая личность. Самым трудным тогда в городке, возле которого я Вас подобрала, было не вызвать никаких подозрений. Только в таком случае я могла рассчитывать на доверие. Как завоевывалось это доверие? Я должна была «честно» служить вермахту: выдавать им антигитлеровцев, вылавливать партизан и подпольщиков. Как это делала? «Выловленные», которых я в действительности укрывала, заносились в списки как уничтоженные.

Пленного раненого старшину С. мне приказали расстрелять самолично. Старшина С. был занесен в список уничтоженных. Я выходила его, уберегла от плена, переправила с помощью партизан через линию фронта. Кончилась война. И начались неприятности. Акция «расстрела», оказалось, лежит на мне пятном: свидетель жив. Это старшина С. Он случайно разыскал меня. По заметке в газете. И «разоблачил» перед детьми. Пришлось бывшему старшине раскрыть и секрет «расстрела», и каким образом он избежал плена, и как был переброшен в тыл к нашим.

И еще. Фамилию Флейшера обязательно измените, достоверность от этого не пострадает.

Вот, пожалуй, все, что могу сообщить.

Письмо по целому ряду фактов проливало дополнительный свет на сюжет пьесы. Какие-то сцены нуждались в переделках.

— Виктор Иванович, — обратился Красновидов к Валдаеву, — изменить немедленно у себя в роли фамилию Флейшера… На Тышлера, и ну его к черту.

Ермолина сказала:

— Для меня очень ценная деталь: «рядовая работа, трудная и не женская». Такой и надо ее играть.

Красновидов подтвердил:

— А как же иначе? Героизм — результат. Результат играть нельзя, к нему надо прийти. Через поступки. Роль старшины С., а по пьесе Ивана Кумейко, надо переписать. Дорофею Лукьянову придется посидеть с Борисоглебским, подумать над этим образом.

Шинкарева и Ермолина жили не разлучаясь. Бывало, Ермолина зазывала Ксюшу домой, они садились друг против друга.

— Давай-ка, душка моя, вот что. Я возьму твою роль, а ты мою. Ведь мы с тобой одна и та же Искра, так?

Они менялись ролями, читали, слушали друг друга, находили единую интонацию, голосовую тесситуру, оговаривали биографию Искры, ее манеру ходить, причесываться, смотреть, брать и держать предметы, выискивали особенности характера, которые обе актрисы должны будут одинаково подчеркнуть. Так, в терпеливом, придирчивом поиске рождалась единая психологическая характеристика образа, их внешняя похожесть.

Зрел в роли Максима Кучерова Роман Изюмов. Красновидов относился к этому актеру с особым пристрастием. Излишняя требовательность порой явно бросалась в глаза, но Роман неукоснительно подчинялся. Безотказно, самоотрешенно работал. Ни тени обиды на придирки режиссера. Не оспаривал, не разглагольствовал. Проминал роль со всех сторон, придумывал этюды, разыгрывал их в разных вариантах. Осваивал ассоциативный метод. Красновидов частенько напоминал и всем исполнителям: идите на роль не налегке, а с мешком ассоциаций — скорей придете к цели.

Ермолина сразу приметила Романа Изюмова и выделила его среди остальных. Актриса старой школы, она считала внешность первейшим достоянием. «Гибель актеру, — высказывалась она иногда в кругу друзей, — если он с искрой божьей, а ноги короткие, плечи узкие, голова огурцом и рот на боку. Не находка, конечно, если и ростом — сажень, и кудри русые, и голос — мед, а за душой ничего, на уме девчонки, ресторан да пиджак в клетку. Этот Изюмов всем взял. Будет толк! А уж горяч! Облей водой — не остудится. Подфартило нам на Кучерова».

Зайдя как-то к Олегу Борисовичу в кабинет, Лидия Николаевна, поговорив о том о сем, спросила:

— Изюмов у вас на договоре?

— Нет, — ответил тот, — в штате, по первой категории.

— Заслуживает вполне. Фамилию я бы ему сменила, немного сахар-медович. Но актер отменный.

Красновидов улыбнулся:

— Сам не налюбуюсь. И фамилия мне нравится: с изюминкой.

— Вот и сотворите себе, батенька, преемника. Вырастить одного великого куда как полезней для искусства, чем два десятка ремесленников.

— Ну, чтобы великого, так не замахиваюсь, а настоящего — неплохо бы.

Валдаев врастал в образ Тышлера тягостно. Рубашечный герой, поднаторевший на пьесах Островского, Писемского, Мамина-Сибиряка, психологию гестаповца понять не мог. Умозрительно еще куда ни шло. Воплотиться, стать фашистом доподлинно — задача. А Красновидов требовал воплотиться, ухлопал на Тышлера неделю драгоценного времени, а воз не двигался. Доходило до того, что Валдаев клал роль на стол и говорил:

— Баста. Сдаюсь. Не фашист! Убей — не сыграю.

Красновидов терял терпение, готовый разразиться бранью: заштамповался, набил мозоли на Разлюляевых да Кнуровых, вот и ни с места. Но усмирялся и непроницаемо спокойно:

— Давай-ка, Витя, разберемся, что к чему. Фашист — это не обязательно зубовный оскал, нож в руке, автомат в другой, кованый сапог и «доннерветтер», «швейнехунде», «круцевикс». Такой не страшен. Такой — дурак. От него и фашизму толку мало. И нам такого играть неинтересно. Фашист, Витя, это идеология, политика. Огромная истребительная машина. Тышлер — хитрый винтик в этой машине. Над ним много поработали, прежде чем получился такой Тышлер. Найди отвертку к этому винтику, развинти его, отдели от машины, и ты повредишь систему. А для этого положи каждый винтик на ладонь и рассмотри как следует. Изучи! Когда изучишь — постигнешь образ. И уже силой своего дарования одухотворишь, вскроешь нам Тышлера. И разоблачишь.

Валдаев обложился военно-политической литературой. Окунулся в ужасы лагерей, пыток, допросов, массовых расстрелов.

Эмоциональный настрой мягкого, жизнелюбивого от природы человека постепенно, с трудом изменялся, приобретал иные признаки, которые в чем-то уже были сродни характеру, мировоззрению фашиста.