Борис Попов - Без четвертой стены

— Очень мудро вы это подметили. Я их всех сегодня больше насторожил, чем настроил, да?

Они подошли к дому. Четырехэтажное здание — новостройка, где двенадцать квартир выделено для работников театра «Арена», — выходило фасадом на сквер и центральную улицу нового Крутогорска. Двенадцать ордеров — новоселам! Сколько разных приятных забот привалило. Обустроить жилье с горячей водой, встроенным холодильником и газовой плитой. Свой, крутогорский, газ пришел к ним в дом. Трудно добытый, свеженький, местный, как жарко горит, как весело светит его пламя! И сколько оно, это пламя, рождает захватывающих дыхание дум, горячих помыслов, тяжких и радостных, как сама победа над суровой, неподатливой природой.

Красновидов жил на третьем этаже. Ксюша — на четвертом. Они постояли около дверей дома, сбили о скобу на пороге снег с обуви и, не проронив ни слова, поглядели друг на друга.

— Спокойной ночи, — сказала Ксюша и побежала на свой четвертый этаж.

Ермолину встречали празднично. В фойе театра установили массивное кресло, вокруг обложили сосновыми ветками, на шахматный столик возле кресла поставили вазочку с доморощенной розой. Были репортеры. Студийцы на приезд Лидии Николаевны хором пропели экспромт. Могиканша растрогалась вконец и не отнимала от носа скомканного в кулаке платка.

— Чем искуплю праздник души моей? Через какую тоску, бесконечные слезы выждала этот день! Душки мои, как я вас всех люблю, всех до единого. — Она приподнялась с кресла, низко, по-русски, поклонилась до полу: — Спасибо вам, мои милые.

— Прошу всех в артистическое фойе, — объявил Рогов.

В закулисной части театра — приготовления к товарищескому ужину. Шинкарева, подвязавшись белым передником, в косынке «фик-фок на один бок», хлопотала у стола. Дирекция — слыханное ли дело — разрешила шампанское. За кулисами!

Красновидов вручил Ермолиной роль с автографом на уголке титульного листа. Ермолина с нами, подумал он, да мы же горы теперь своротим. Пожалуй, он один до конца осознавал, какая это была победа — Ермолина у них в труппе. Теперь он почти не сомневался, что уроненное знамя они поднимут. Они реабилитируют театр. А дальше? Ксюша сказала: вы никогда ни на чем не останавливаетесь. Наверное, она права.

Лежнев и Уфиркин, парадно одетые, взяли Ермолину под руки и с подчеркнутой учтивостью препроводили к столу. Репортеров за кулисы не пропустили.

Утро и в театре, и в студии начиналось с репетиций. Ровно в десять на табло: «Тихо!» С этой минуты все кругом замирало, говорили вполголоса, ходили бесшумно, телефоны накрывались, чтобы не трезвонили громко. Любое нарушение дисциплины в эти часы вырастало в ЧП. Заведующий труппой брал на заметку малейший срыв установленной атмосферы репетиционного дня.

В дирекционной части театра оставалась одна Могилевская. С горькой ухмылкой она вспоминает теперь, как приехала в Крутогорск. Рыболовные снасти привезла. В тайгу по грибы ходить собиралась, думала, хоть здесь тряхнет стариной и рольку-другую еще сыграет. И вот! От стола не отходит, на небо глядеть забыла. Бывали дни, когда на плечи Могилевской ложились обязанности и секретаря, и директора, и заведующего репертуарной частью. Помнит заповедь: «Люби театр, кем бы ты в нем ни был». Любит и тянет все, чем ни нагрузят: принимает посетителей, записывает, кто и по какому поводу звонил, фиксирует сведения из производственных мастерских, печатает суточные наряды на репетиции и спектакли, собирает поденные отчеты цехов о выполнении плана, перепечатывает для актеров роли, готовит директору сведения о кассе, на оплату разовикам, донесения и отчеты в область. Рапортички в местком, в партбюро, художественному руководителю. Три раза в день надо побеспокоиться о Борисоглебском, отнести бутерброд, бутылку кефира: не напомнишь — не поест. Заявки, телеграммы, письма…

Красновидов приступил наконец ко второй части «Разведчицы Искры». И Валдаев и Ермолина, хотя и чувствовали себя новичками, многое глубоко и серьезно, видно было, продумали уже задолго до репетиций. Ермолина искренне призналась:

— Ну, дружочки мои, волнуюсь, как институтка. Каждая роль — вот точно последняя. И всегда — белый лист: ничего не знаю, ничего не умею. Всегда заново. Не вру, хоть убейте.

Она не кокетничала. Большой художник всегда трепещет перед новой работой. Коварное «я все знаю, все умею» изгоняет беспощадно. Непосредственность. И отвага. Все остальное — в процессе труда.

И еще она сказала, обращаясь к молодым и студийцам:

— Не глядите на меня так, будто молиться собираетесь. Такая же, как вы. И ошибусь, и обижусь на режиссера, и расплакаться могу. Давайте-ка вместе посмотрим, что происходит, какие манки набросал Олег Борисович, какие капканы расставил. Вместе. И, бог даст, одолеем. Я вот уже и подстраховала себя чуток.

Лидия Николаевна полистала тетрадь, нашла нужные страницы и прочитала биографию Искры, которую она измыслила, знакомясь с пьесой и ролью:

«Искра — это я. Я еще до войны — профессиональная разведчица. Я — во время войны. Образ, характер, профессия, привычки, склонности, социальное происхождение, воспитание, симпатии и антипатии; непроницаемость в чертах лица, во взгляде, молниеносная реакция, бесстрашие Искры. Измыслила скупым, точным, будоражащим воображение языком».

После этого она раскрыла роль. Энергично вобрав носом воздух, словно вдохнула в себя душу образа, еще не осязаемого, бесплотного, но зримого каким-то внутренним оком — что-то похожее на явление во сне.

— Я должна, — сказала она в некотором полузабытьи, — внимательно присмотреться к актрисе, играющей мою молодость. Влезть в ее существо, чтобы стать ее продолжением. Мы с Шинкаревой должны быть одним целым, иначе зритель раскусит наш фокус, он увидит ДВА персонажа под ОДНИМ именем. Тогда задача режиссера станет ошибкой, непоправимой ошибкой… И еще. — Лидия Николаевна извлекла из ридикюля конверт. — Это от Веры Тимофеевны. Звонила я ей. Володя-администратор, кстати, очень услужливый юноша, был у нее. И вот…

Она вручила конверт Красновидову.

Олег Борисович все это время зорко наблюдал за Ермолиной. Больше года прошло, как они вместе играли в «Любови Яровой»: она Любовь, он Кошкин. Незабываемые мгновения. Словно у горячей жаровни стоишь, будто прибавляется тебе творческого огня. И удивительная биологическая метаморфоза: Ермолина на сцене молодеет. Голос ее — в жизни глуховато-надтреснутый — звенит, как колокольчик, чарует своим обаянием; покоряющая женственность в движениях, в глазах, в ласковости красивых выразительных рук.

И вот она снова рядом. Еще не начала репетировать, а уже чувствуется, что жаровня распалена.