Борис Попов - Без четвертой стены

Стоял Красновидов за портьерой, словно пришитый к ней, слушал затаенную в темноте зала, напряженную тишину, до одури приятные всплески смеха, аплодисменты, и необъяснимое состояние рождалось в нем. Привыкший быть на сцене в плену действия и сотворения образа, в том колдовском полузабытьи, когда зрительный зал хоть и воспринимается, но остается где-то в подсознании, не довлеет, не властвует, Олег Борисович, находясь теперь в зрительном зале, испытывал некий суеверный страх беспомощного созерцателя.

Стоял Красновидов за портьерой в темной дверной нише, и не было у него той заслуженной гордости, что вот, мол, театр рожден, живет, дышит. Словно произошло это все само собой, и он — закоперщик, уставший от блужданий и почти безнадежных попыток удержать себя в вере, что театр будет, — стоит сейчас за плюшевой портьерой вроде бы незваным гостем, чужим и нездешним, отстраненно от всех смотрит исподтишка на сцену, на зрителей. Есть театр! А кем он и как сотворен и сколько ночей из-за него недоспали за чашками чья или прогорклого овсяного кофе с кусочком сахара вприкуску — какая разница?

Дверь из фойе бесшумно открылась, полоска света чиркнула но портьере и исчезла. За спиной Красновидова послышалось сперва дыхание, потом рокочущий прерывистый шепот:

— Маг и волшебник! Гигантище этот Лежнев.

Красновидов догадался: Федор Илларионович Борисоглебский. Уже при коротком знакомстве он нашел в этом бородаче черты, пленившие его широтой души, размахом и глубиной человека с завидным даром даже в плохом узревать задатки доброго и гуманного.

— Который раз лицезрею «Своих людей», — шептал он, — и нахожу все новые и новые грани. А? Что скажете, Боррисыч?

— Будет антракт, — тихо сказал Красновидов, — я бы хотел посоветоваться с вами.

Тот шепнул: «Охотно», и они умолкли оба.

На сцене Большов, мать, Липочка и Устинья. Красновидов видел, чувствовал, как Павел Савельевич Уфиркин от сцены к сцене, играя Большова, нагнетал предощущение какой-то неизбежной беды, точно далекий колокол едва слышно бил тревогу, возвещая о трагическом финале.

Ксюша играла Устинью, словно всю жизнь жила в этом образе. В противоестественных, надрывно-трудных условиях делала она эту роль. Олегу Борисовичу рассказали, как Лежнев с грелкой на печени, с холодным мокрым полотенцем на лбу, небритый, раздосадованный и злой, не мог сосредоточиться, не знал, с какой стороны притянуть фактуру Ксюши к Устинье, созданной им в воображении и уже примененной к Ангелине Томской.

— Ты мне перекосишь весь спектакль! — орал он. — Возьму да и вымараю всю роль к чертовой матери, играйте тогда без Устиньи.

Нет, Ксюша не перекосила спектакль, художественное чутье не изменило ей и на этот раз. Ощутив атмосферу, присмотревшись к действенным посылкам партнеров, она пошла за ними, на ходу осваивая задачи, подсказанные Лежневым, нашла мосты от сцены к сцене. Роль встраивалась. Лежнев смягчался, успокаивался и только на генеральной буркнул:

— Так держать, с горем пополам залезла на коня. Не дрейфь.

Красновидов не сводил с нее глаз. Вспомнился совхоз «Полтавский». Ее дрожащий голос и чистое, без стыда и страха, признание: я люблю вас, люблю всю жизнь, всегда.

За спиной одышливое посапывание Борисоглебского. В арке меж дверью и шторой душно и темно, как в боксе. И слышен Ксюшин голос. И кажется, она разговаривает с ним, наедине с ним.

— Борисыч! — гудел Федор Илларионович. — Очнись, уже антракт. Тебя сейчас задавят, кррассавец ты мой. Пойдем на воздух, на мороз, ты мне ррасскажешь.

Они накинули шубы, сдвинули на лбы пыжиковые треухи. Мороз отменный. Безветренно и снежно. Они прогуливались вокруг театра, и Красновидов, жестикулируя, рассказывал:

— Все чаще и чаще газеты пестрят заголовками: «К поискам нефти и газа в Тюменской области», «Перспектива нефтегазоносности в Западно-Сибирской низменности», «Тюменский эксперимент». Слышу в разговорах: погоди, и ты заболеешь Тюменщиной. Предвижу, пройдет десяток лет, и нам сообщат, что в тюменской земле есть нефть и газ. Что скажете? Фантазия?

— Рреализм, Боррисыч, рреализм, — не раздумывая ответил Борисоглебский, — только к чему клонишь?

— Ну, во-первых, как человек гуманитарных наклонностей, узреваю в этом захватывающую дух романтику. Во-вторых, счастлив, что театр наш находится на Тюменщине, а следовательно, не может оставаться равнодушным наблюдателем. Мы обязаны быть не только частью того большого, что грядет, не только соучастниками, а и рупором, духовным настройщиком этого большого…

— Туманно, Боррисыч, ррасплывчато. Чую, что задумал какую-то ересь. Ррожай, не томи.

Красновидова надо было знать: к идее, которая его обуревает, он старается идти не впрямую, чтобы не спугнуть ее в себе самом, а окольно, ощупью, исподволь, лелея и обдумывая больше то, что лежит о к о л о идеи. Ищет прочную опору, базу, с которой можно решительней и подготовленней на эту идею выходить. Подгонять Красновидова не надо, да и не выйдет. Он сказал:

— Федор Илларионович, я с вами собрался сотрудничать не день и не два, а всегда. Если я пообещал в чем-то открыться, откроюсь. Тугость дум — не значит скудный ум.

Борисоглебский согласно кивнул головой.

— Хочу поразмышлять вот над чем, — продолжал как ни в чем не бывало Олег Борисович и кивнул на здание театра, — мы называем «Арена». Абсолютно естествен вопрос: а почему именно «Арена»? Ведь театральная коробка и арена предусматривают, казалось бы, несовместимые формы действа, и я полагаю, что театр, раз уж он назван «Ареной», призывает нас к новым театральным формам.

— А-а-а, это уже конкретней.

Размашисто вышагивая на протезах, Борисоглебский поднял кверху голову и смотрел, улыбаясь, на снежную мельтешню.

— Это уже пища моим мозгам. А то все прреамбулы, уверртюрры, а фугасе за пазухой. Взррывай меня скорее, а то антракт кончится.

— Не загоритесь ли вы, дорогой коллега, бодрым жанром современной феерии или, скажем, романтической поэмы?

— Фееррии?

Борисоглебский остановился.

— Это и есть твоя несовместимая форрма?

— В замысле, пока только в замысле, — уточнил Красновидов.

— Ссомневаюсь. То, что вы, братия, сотворили в Крутогорске, убеждает, что у вас даже несовместимое совместимо. Значит, фееррия? Кто же будет, по-твоему, феей?

Красновидов лукаво взглянул на Борисоглебского, помолчав, потомив его, ответил:

— Символически — тайга с ее богатствами.

— Хха! Кррасавец, ты бредишь.

— Да, Федор Илларионович, каюсь, всю жизнь брежу. Когда Микеланджело задумал расписать плафон Сикстинской капеллы, все в унисон твердили: Буонаротти бредит.

— Хха, Буонаротти! Ссравнил фунт с пудом.

— Я брежу ренессансом, коллега. И верю в реальность этого бреда.