Борис Попов - Без четвертой стены

Судья состязаний объявил по радио:

— Степняк — жокей Марина Громовая — завоевал Приз открытия ипподрома, Приз скачек. Олимпиада — жокей Стелла Громовая — получает Приз резвейшей в двух правильно совершенных четвертях. Обе лошади, с разницей в одну секунду, в неофициальном зачете побили европейский рекорд на дистанции 2400 метров.

Концерт состоялся вечером, после скачек, в совхозном Доме культуры. В зале присутствовали обе призерки. Это придавало артистам духу. Сестрам Громовым персонально посвящались концертные номера, для них Эльга Алиташова сымпровизировала танцевальную интермедию, Герасим Герасимов приспособил имена Стеллы и Марины к своим частушкам.

Время уже за полночь, но актеры не могли угомониться. Сна — ни в одном глазу. Не сговариваясь, решили всей группой пойти в степь, на озеро. Ночь была теплая, безветренная и полнолунная. Где-то вдали, в соседней бригаде слышалась гармонь, и девчата заливисто и тонко тянули «страдания». На горизонте виднелось зарево. Горел камыш. Степь дышала, умиротворенная после знойного дня. От звезд, рассыпанных в стороне от луны, рябило в глазах. Изюмов и Агаев купались, ныряли с вышки. Другие, стоя на берегу, острили, хохоча, давали советы ныряльщикам, подзадоривали. Беспалов и Марина Рябчикова уединились. Быть молодежной свадьбе.

Красновидов стоял поодаль, снедаемый желанием подойти к Шинкаревой и без обиняков, напрямую объясниться. Почти пять дней они не разговаривали, во время репетиций общались по-деловому, в работе чувствовали себя скованно, и Красновидов все эти дни не был уверен, будет ли она репетировать роль до конца. Гнетущая недоговоренность приносила двойное переживание, он уже не знал, что для него тяжелее: бросит она роль или бросит его и уедет?

Красновидов подошел и нерешительно взял ее за локоть.

— Ксюша, можно с вами поговорить?

— Зачем вы спрашиваете? Конечно.

Она шла, опустив голову. Тепло его руки размягчило ее, и сейчас особенно почувствовалось, как она соскучилась, изждалась.

— Вы все еще не отказались от своего намерения? — спросил Красновидов.

— Если я не уехала, значит, отказалась, Олег Борисович.

— Значит, все хорошо?

Она принудила себя улыбнуться.

— Я не могу уехать, у меня не хватает на это сил. Вы для меня самый дорогой человек на свете. — Она повернулась к нему лицом. — И поэтому… я не имею права, понимаете?

— Ксюша!

— Не надо, не говорите, дослушайте меня. Поверьте, мне очень трудно. Когда я ехала в Крутогорск, у меня от счастья кружилась голова. И ехала я… к вам. Я люблю вас, — решительно и почти трезво сказала она. — Люблю, не могу передать, как давно, с детства, всегда. Всю жизнь держала вас в сердце, как самую дорогую тайну.

И была в ее словах невыразимая мука, которая тем сильнее становилась, чем обнаженнее и горше она сознавала резкость своего решения. Красновидов, замерев, слушал ее признание. Несказанная радость и еще какое-то нелепое, непонятное чувство смешались воедино.

— Ксюша, что бы я сейчас ни сказал, не сравнится с ценой вашего признания. Не в силах выразить, как мне оно дорого. Праздник, понимаете? И растерян.

— И я растеряна, — сказала Ксюша. — Вы завтра проснетесь и почувствуете, что вам горько, и пожалеете о сказанном и об этой минуте. И праздник уйдет.

— Нет, Ксюша, нет! Мне лучше знать.

— Да, Олег Борисович. Рано или поздно, но вы возвратитесь в Крутогорск, а там…

Он понимал Ксюшу всем сердцем, разделял ее тревогу. Но ему не хотелось, очень не хотелось говорить с нею о взаимоотношениях с Линой, он считал это не по-мужски. Тем более, что Лина не всплывала у него в памяти. Ни сейчас, ни тогда, в Аманкарагае. Он знал, что там давно уже нет ни чувства, ни даже формальных оснований продолжать совместную жизнь. И все же. Мысли о Ксюше до этих дней он сознательно гнал. Было стыдно даже признаться, что он ощущал тот первый чувственный проблеск, которого, без преувеличения, не знал за собой никогда; в сладостных свиданиях с Ксюшей, подавляя искушение, он искренне заставлял себя видеть в ней подругу, коллегу, в конце концов женщину… чью-то, но только не его. Но сейчас… До чего же он неуклюж в сердечных делах! Ему объяснились в любви, а он не мог разобраться: торжествовать или каяться, смеяться или плакать.

До утра пролежал Красновидов, не смыкая глаз. Бодрствовал. Не давала заснуть бесконечная вереница непривычных, новорожденных мыслей, к которым примешивались философствования и надоедливое самокопание. «Красновидов, сколько тебе лет? Ты уже старик? Да, да, не хорохорься. Фронт пошел тебе как три за один, ранение — полжизни. И что осталось? Да какая разница?! Что ты накручиваешь? Есть силы, есть театр. И Ксюша! Она любит тебя, дуралея. Да это же целая новая жизнь тебе в придачу!»

А сон все не шел, и мысли скакали вразнобой, одна за другою, и снова два Красновидова заспорили между собой: «Ты пентюх, слепец, Красновидов. На сцене ревновал, изливался, вызывал на дуэль, стрелялся, изменял, умыкал чужих жен, обольщал наивных девчонок. И все на сцене, на сцене. А в жизни? Недотепа, куль, аскет. Любил ли ты хоть Линку? Наверное, раз женился. Не помню. Так как-то… Все само собой случилось, незаметно. Не до того тебе было. Лечился, ремонтировал свои позвонки. Больницы, санатории. В театре угорал от бесконечных репетиций. Сутками без продыха: театр, театр, театр. А ранение осложнялось, угрожало жизни. Ты помнишь, как долго покойница мать хранила тайну прогноза врачебной комиссии: не жилец, в перспективе паралич, а пока ограничить нагрузки. Это мне-то, с моим характером?! Но пришлось? Пришлось. Ограничил. Во всем. Не таскал тяжести, укрощал темперамент, сдерживал эмоции, экономил силы. В жизни. На сцене отдавал все до последнего. Этим, видно, и отгонял костлявую? На большее не уповал? Да. Так с перекосом в одну сторону и жил. Мимо прошли радости, наслаждения, земные и неземные. Быт, любовь, спорт, развлечения. Ксюша, милая, хорошая ты моя… Да чем я заслужил? Сухарь, какого чаем не размочишь, — а по лицу плыла блаженная, глупая улыбка. — Ай, Красновидов, ай, счастливчик».

В радостном благодушии он пытался услышать Ксюшин голос, увидеть ее глаза, и это ему без труда удавалось. Повторял про себя ее слова, думал о них. Вспомнил: «Вы завтра проснетесь и почувствуете, что вам горько, вы пожалеете об этой минуте — и праздник уйдет». Но вот уж и утро, и солнце взошло, он не пробуждается, потому что не спал. Но ему не горько, и он ни о чем не жалеет.

Олег Борисович встал, размялся, тщательно, еще тщательнее, чем всегда, побрился, вскипятил себе стакан кофе. На одиннадцать часов назначена репетиция. Он раскрыл свои режиссерские записи, продумал еще раз основные вехи, по которым надо пройти сцену разведчицы, Максима Кучерова и Флейшера. Он увидит ее. Скорее, скорее бы за режиссерский столик. Он сядет, Ксюша — на сцене, собранная, сосредоточенная, ответит на его «здравствуйте», пребывая уже в образе Искры.