Борис Попов - Без четвертой стены

А в Крутогорске по вечерам на фасаде театра ежедневно зажигалась реклама: «Сегодня «СВОИ ЛЮДИ — СОЧТЕМСЯ». В самые сильные морозы спектакли не отменялись, только раздевалка была закрыта. Зрители сидели в тулупах, дохах, медвежьих шубах. Актерам тулупов на сцене не полагалось, они мерзли в своих театральных костюмах, но качества спектакля не ослабляли.

Лежнев пригласил Красновидова в баню («Оторвись на час, омой тело — душа светлее станет»). Пошли. Баню Егор Егорович откопал на краю города, у самого леса.

Небольшой сруб с сенцами. По четырем стенам ромбики застекленных окошек. За узенькой бревенчатой дверью предбанничек с полкой, на которой горой лежат обмылки. И надпись: «Мытый немытого не разумеет, обмылок оставь на полке». По горе обмылков можно представить, сколько здесь перебывало мужского населения.

Геологи, уходя на месяцы в тайгу, в последний раз устраивают себе здесь баню. Прощанье с цивилизацией. Последний приют, а там… Побанятся теперь после возвращения. Они и сруб этот построили, и печь сложили, вмонтировали в нее десятиведерный чан.

Баня без замка: войди всяк страждущий, помойся, постирайся, выпей четушку, подотри, загаси печь, обмылок и стакан оставь на всякий случай: не каждый такой предусмотрительный, как ты. У печки на жестяном квадрате вязанка дров и топор.

В бане тепло. Видно недавно кто-то мылся: следы от сенец до тайги еще не занесло. Сняв шубейки, Лежнев и Красновидов принялись растапливать печь. Кинули в котел несколько ведер снега. Не остывшая еще печь накалялась быстро.

Голые они выглядели смешно, скованно. Ступали по скользкому полу несмело, растопырив руки. Лежнев худой, костистый, весь какой-то прозрачный, на тонких соломенных ножках; Красновидов завидно сложен, узкобедр, без признаков животика, смугл, еще от целинного загара, и плечист.

— Ну и силен же ты, брат, — Егор Егорович шлепал веником по спине худрука, — эк спинища, хоть в домино на ней стучи. Плесни-ка себе на спину-то. Ковш не утопи, не достанешь в кипятке-то.

О делах условились не говорить, отдохнуть от них, и разговор шел пустой, без темы. На лицах благодушие. И подчеркнутый серьез: занимаются важным и не вполне обычным делом.

— Можно с тобой поинтимничать-то? — осторожно спросил Лежнев.

— В бане самое место, — Олег Борисович постоянно чувствовал, что Лежнев ищет случая, чтобы поговорить с ним на личную тему.

— А ты думал, я тебя помыть захотел, пригласив в баню-то? У тебя теперь своя ванная, куда лучше. Поинтимничать и позвал. Сам ведь никогда не поделишься.

Красновидов согласно кивнул головой.

— Вот я и напросился.

— Спасибо.

— Страдаешь?

Лежнев придвинулся на скамейке, положил руку Красновидову на колено.

— Да, — кратко ответил тот.

— Стоит ли, Олег? Так уж ты ее действительно любишь?

— Сильнее, чем тебе кажется, Егор Егорович.

— Тогда молчу. Дело личное, но мне казалось, что вы ровно белок и желток, находились в одной скорлупе, а слитности меж вами не существовало.

Красновидов понял, что они, как в плохом водевиле, перепутали действующих лиц. Поняв, досадливо и грустно обронил:

— Ты прав, слитности не существовало.

В бане становилось все жарче. Дым, пар. Друг друга уже не видели. Ковшик, мыло, мочалку нашаривали ощупью. Лежнев припекся мокрым задом к печке, пронзительно завизжал, а Красновидов, хохоча, поскользнулся и поплыл по мыльной глади к водостоку. Распахнули дверь в предбанник, морозные клубы воздуха добавили дымно-серой темени, они теперь аукались, мылили и окатывали друг друга водой вслепую. Долго молчали.

— Как же теперь думаешь? — спросил наконец Лежнев.

— А что теперь?

Красновидов, сидя на мокрой скользкой скамье, распрямил плечи, приосанился.

— Жизнь хороша и прекрасна. К прошлому возврата нет. Ошибки молодости надо исправлять. И не повторять их вновь.

— Где она сейчас?

— Не знаю. Но уверен, что ей сейчас хорошо и беззаботно.

— Мерзость она, ты меня извини.

Лежнев нахохлился, глаз у него зло смотрел куда-то в угол предбанника.

— Дело прошлое, Егор Егорович… Она ждала лишь случая.

— Томский! — пришло Лежневу в голову. Добавил: — Не люблю я его. Весь дурной театр вобрал в себя.

Красновидов пропустил сказанное о Томском мимо ушей:

— Ей нужен был повод.

— И это говоришь ты?! Сколько вы прожили вместе?

— Лет десять. Как белок с желтком, ты прав, Егор. Мой образ жизни ей чужд. И на театр она смотрела с парадной стороны. В театре надо преодолевать, а не приспосабливаться. Лина — человек ветреный, нестойкий. Она привыкла к затхлости театра, того, умершего.

— Страшно ты говоришь, Олег.

— Я говорю нестрашно. Страшное произошло с Драматическим. Трагедия его гибели ни с чем не сравнима. Если бы он не сгорел, мы бы все протухли там заживо и сами не заметили, как протухли. Ни маститые, ни даже люди высокопринципиальные не смогли уже ничего сделать. Выстояли, как видишь, немногие. Ветвь, выросшая из гнили и пепла.

Лежнев как-то сник. Интимного разговора вроде бы и не получилось. Снова все уперлось в театр. Этот Олег любую нитку вплетает в свой узор.

— Она тебе пишет? — спросил он.

— Одно письмо написала. Как объяснительную записку. Сухо и принужденно.

Он поднялся со скамьи, отдышался.

— Все правильно, милый мой Егор.

Вышли в предбанник. И добавили на полку два обмылка. Когда оделись, Лежнев вытащил из портфеля пару бутылок пива. Стакан, оставленный геологами, пригодился. Сидели на скамье умиротворенные. Красновидов потягивал пиво из горлышка.

— Мое любопытство еще не удовлетворено.

Лежнев чокнулся стаканом о его бутылку. Отпил. Закурил. Начал с подходом:

— В театре секретов не утаишь. Но «Арена», я тебе скажу, и в этом — нечто исключительное. Вот тебе пустячный факт: нет сплетен. Знал бы ты, как глубоко пережили мы это Линкино бегство. Брошенный муж. Худрук. Известный артист. Какая пища для болтовни! А никто. Страдали, как по собственной беде. И ни звука. Оцени.

— Хорошо.

— Да не «хорошо», а оцени. Атмосфера товарищества в театре — твоя заслуга. Говорю без лести, я бы такой атмосферы создать не сумел. Злой я. Нет терпения, не умею ладить с людьми.

— Наговариваешь на себя, Егор Егорович. Нам лучше знать, что ты за личность и какое у тебя терпение. Сколько я тебя знаю, ты всегда на себя наговариваешь. Зачем?

— Комплекс неполноценности.

Лежнев притворно зевнул, отмахнулся. И в упор:

— Ксюшка-то, поди, страдает.

Этой темы Красновидов старался не трогать. Слишком дорого. Трепетно все. И не поддается обсуждению. Но Лежнев не отступал.

— Я старый гриб, Олег, в делах сердечных искушен ой-ой как. Никого не люблю так, как тебя и Ксюшку, потому и болею, можешь поверить.