Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Когда Дмитрий сел, шофер тронул и быстро погнал машину.

— Ты сказала, куда нам? — спросил Дмитрий Настю.

— Да. Когда же с ним случилось? — спросила Настя.

— Ночью.

— Я видела, у вас долго горел свет.

— Разговаривали. Все вроде бы было нормально. — Но про себя Дмитрий пожалел, что сказал про Соню…

Дмитрий искоса посмотрел на Настю. Сидит, задумалась. По лицу ее, по косынке мелькали солнечные блики. И от этих вспышек лицо ее то как-то ясно открывалось, будто в ней самой что-то сверкало, то гасло, и тогда видел он что-то скорбное в ее рябиново-свежих губах.

— Счастливый, — сказала она неожиданно.

— Кто? — не понял Дмитрий.

— Твой отец. Люди его любили. Помню, как ждали его в деревне. Все ждали.

— И ты?

— И я. Многих своих сверстников забыла, а его помнила. Встретила вчера, а он все с такой же душой.

— А годы?

— Что прошли? — спросила она.

— Нет. Его годы?

— И закат бывает прекрасен. Копна!.. Копна!.. — закричала вдруг Настя и попросила свернуть на узкую песчаную дорожку в лугах.

Среди скошенного луга темнела копна.

Дмитрий побежал туда.

Настя и шофер стояли возле машины.

— Кто же больной-то? — спросил шофер.

— Его отец.

— У меня вот брат больной тоже был. Белого налива захотел. Белый налив — и все тут. Привез я ему белый налив. Взял он, вцепился в яблоко — и иссосал. Слабый сам, и сосать-то сил нет, пот ручьем по лбу льется. Иссосал и отвалился на подушку, руки раскинул. «Конец!» — думаю. Нет. Заснул сразу. С того дня и оживать начал. И сейчас жив… Что-то вот такое бывает!

Дмитрий вернулся с охапкой сена, еще мягкого, вялого, с пьянящим запахом.

В машине Настя сняла косынку, расстелила ее на коленях.

— Давайте сено, а то растрясете все. — И с шорохом связала его в узелок.

Во дворе больницы, у ограды с раскаленными солнцем черными чугунными прутьями, горестно лежал на скамейке узелок с душистым сеном.

— А теперь все сказать могу. Все и скажу. Что ж таить о человеке? Человек был! — сказала Настя Дмитрию, когда свернули с Выставочного переулка на тихую в вечерний час Донскую.

— Что ты можешь сказать? — проговорил Дмитрий.

Настя как и не слышала его.

— Вот так и вижу его… Через луг к реке идет. Веточка какая-нибудь в руке или цветок. Один цветок: жалел он их губить, цветы-то. У него и улыбка была какая-то задумчивая, будто радости ему не хватало на улыбку.

Приехал он как-то в деревню. Мне уже девятнадцать было. Гуляем за деревней, а он идет. Зовут девчата:

«Погуляйте с нами, Алексей Иваныч».

Девчат много, а ребят нет, только письма от них из армии. Зато гармонист наяву — серьезный дядька, из бывших партизан. Заиграл он вальс, такой вальс, что покрасивело все вокруг — и радостно и грустно, будто было что-то красивое в твоей жизни — то ли прошло, то ли грянет?

Подошли к Алексею Иванычу.

«В Вене, — говорит, — когда войну закончили, последний раз танцевал».

«С девушками?» — спрашиваем.

«Конечно».

«Красивые они там?»

Взял он мою руку, другую под косу положил. Глянул в глаза и закружил — аж небо опрокинулось.

«Девушки — все красивые», — говорит.

Несусь за ним. А шаг у него сильный, широкий. Ремень военный поскрипывает… Все помню! Помню, как ушел он… Один среди дороги. Догнать бы его, пойти рядом. Так хотелось пойти. А нельзя: семейный, семья у него — жена, сын.

Всю ночь не спала. Рассвет уже. Мать подходит: косить пора. И на покосах-то как пьяная. Вот уж и зной — полдень. Легла под куст, в тень, на сено… Сейчас усну, сейчас усну… Шуршит сено под ухом, потрескивает, звенит, и вдруг слышу, звон этот вчерашним вальсом отозвался.

«Загулялась ты совсем, девка», — слышу, мать говорит.

Очнулась, а солнце за лесом, и под кустом свежо — знобит меня, как от тоски.

В этот вечер была я на хуторе — на другом берегу. Иду. Поздно уже. Перешла клади, а он и стоит тут, на самой тропе.

«Настенька, здравствуй».

«Что ж вы один?» — говорю.

«Вот и вдвоем, — смеется. — Хорошо, бывает, и одному побыть».

Пошли с ним вдоль реки. Ночь светлая, луга, прозрачные от росы.

«А ты что ж одна?»

«Никак не разберусь в провожатых», — говорю.

«Не спеши…»

Глянула на него, а лицо его совсем молодое от светлой ночи. Смеюсь.

«Днем вас не видать совсем».

«Тишину люблю, вечер, — говорит. — Зайдешь в поля, а вдали голоса, огоньки. Хорошо на душе».

«Счастливый вы».

«Счастливый, — говорит. — Счастливый, Настенька. Мне мое счастье один раз целую жизнь подарило».

«Целую жизнь? Как это?»

«Да вот так». И больше ничего не сказал.

Ему его счастье целую жизнь подарило, а мне… Знала я, что было. Хотела в тот вечер все и сказать. Да зачем, раз сам молчит?

В эту ночь он и уехал. Слышала, как прощался со своими.

С тех пор и не видела. А вот вчера встретились… Скажу, за него все и скажу, про что он всю жизнь молчал.

— Да что же это? — затревожился Дмитрий. Закурил. Только огонек от спички метнулся — лицо высветилось на миг, и так показалось вдруг Насте: Завьялов глянул на нее из далекой своей молодости.

— Давно это было, а для меня тот день с ночью совсем рядом, как и не разлучились со мной, — заговорила Настя. — Девчонкой была. Война второй год жгла наши места. Лето стояло. Люди голодные, худые — почернели от горя. Слух прошел, каратели в нашу деревню собираются. Бросили мы все и ушли. Да забыли мы тогда с мамой ведро. Без ведра-то как обойдешься!

Вот и побежала я за ведром в деревню, пока, думаю, карателей-то нет — успею.

Иду через лес, слышу из орешников стон тихий. Подкралась. Человек лежит… Семенов, партизан, дядя Федя. Я — к нему: раненый, чуть живой. Из фляжки его же попить дала.

«Настя, ты это?.. Настя, — говорит, — каратели идут. Завьялов в деревню пошел предупредить. Уходите скорей».

Только это он сказал — выстрелы в деревне послышались.

«Не успел, — говорит, — из-за меня… Алеша».

Автомат сжал и пополз тяжело, что и трава-то под ним скрипит, да сразу вдруг лицом и ткнулся в землю. Затрясла я его… А он уж не дышит. И так жутко мне стало. А в деревне все сильней и сильней стрельба.

Подкралась к деревне, притаилась. Вижу, избу Семенова немцы обложили. Они палят, и из окна стрельба в ответ.

Так до вечера и отбивался.

Темно уж.

Подожгли они избу. Вмиг пламенем занялось.

Он на крышу выскочил, пополз к тому краю, что к огороду. Немцы — туда, ждут: спрыгнет сейчас. Живым взять хотели.

Он — назад, в дыму скрылся. Погиб?.. Сгорел?.. Нет.

В огород упало с крыши что-то огненное… Он! Бросились туда немцы. Метнулось огненное — взрыв раздался. И видела я, как это огненное в темноту кинулось, в мою сторону. Это и было его счастье.

Вот и все.

А потом прошел слух, что Семенов в избе был. Вырвался из огня, но погиб. От дороги стрельба слышалась.