Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

И вдруг навестил. Кинулся я в избу. На пороге стал как вкопанный. Он!.. Тот самый человек, которого я на станции в машину не посадил.

Каково мне было, можете себе представить! Даже и не скажешь, как я перед ним оподлился. С того раза и каюсь, мамаша.

— Ты и кайся, милок, а я тут при чем!

— Да уступи ты им место, мать, — сказал кто-то.

Я встретил взгляд больших темных глаз мужчины в гимнастерке. Сидел он неподалеку, положив на костыль крупную белую руку.

— Уважь их, мать! А сама на пол садись. Герои! — произнес он и, оглядев парня, повернулся к окну, заскрипев костылем.

Не помню, как я заснул, склонив на колени голову. Приснилось мне, что я куда-то падаю… Раскрыл глаза — автобус остановился, дверцы растворены. Все собираются, увязывают вещи. Неужели приехали?

Я спрыгнул на землю. Темно, тихо, в черном небе ярко искрятся звезды. Слева, за площадью, светлые окна вокзала — ворота города.

— О, господи! — услышал я за спиной тяжкий вздох. Та женщина никак не оторвет от земли узел.

Я взвалил узел себе на спину и пошел к вокзалу. В вокзале она села на лавку и все смотрела на меня, как я воду в буфете пил, как читал газету.

В вагоне местного поезда просторно, светло от солнца, которое малиновым шаром поднялось над лугами, затопленными в ложбинах туманом: роса на травах и на кустах сверкает в гущине листьев. А вдали, где лес, уже засинелась глубь между плывущими облаками; медленно отставая от поезда, летели в той дали птицы.

Я сидел у окна. На столике — сала кусок, от которого мужчина напротив бережно отрезал сочные, пахнущие чесноком пластинки и ел, откусывая хлеб от ржаной горбушки, руки его слегка тряслись — тяжелые, иссуровленные руки в черных, похожих на порох, крапинках.

Поев, он убрал сало в брезентовую сумку, закурил махорку, такую душистую, что я не вытерпел — попросил на закрутку. Он выложил передо мной кисет и бумагу. Когда я похвалил махорку, он сказал:

— Собственного изготовления. Приятственно для окружающих весьма и кашля не дает. Доктор у нас — так и тот, хоть и не курит, боже упаси, а с рыбалки в воскресенье возвращается — мимо моего двора не пройдет: приворожила его моя махорка — на крыльце одну выкуривает для удовольствия. Весь секрет — полгорсти сухого донника, травка такая есть медоносная, а то и буркуном зовут, желтыми цветами цветет. Изобильная, впрочем, трава: по два укоса за лето дает. Вот и секрет. По секретам ходим.

В вагоне потемнело от близко подступившего к полотну леса. Замелькали белые стволы берез среди осин и орешников, окутанных тающим паровозным дымом. И снова открылось солнце за лугом, на котором, глазея на поезд, стояли косари — четверо мужчин и женщина в голубой с черными цветами косынке.

Мчался поезд, грохотали под полом колеса, с шелестом разносилось по лесам эхо.

За окном опять косари в распоясанных, темных от пота, мокрых по грудь рубахах. Парок вился и от рубах и от скошенной травы, лежащей охапками перед некосью, разъярченной белыми ромашками и багровыми клеверами.

Под полом прогудело — миновали мост над рекой с темной неподвижной водой, на глади ее две белые кувшинки, а неподалеку сидела на песке девушка, повернувшись к нам загорелой спиной.

Прошел проводник с подносом, заставленным стаканами с чаем. Я спросил: скоро ли Подрезково?

— Как приедем, так и будем. Объявлю, гражданин. Сидите, не волнуйтесь, чай подам — чайку попьете.

Чай был густой, крепкий, припахивал березовым веником.

— В само Подрезково едете? — спросил меня мужчина напротив, размешивая в стакане сахар.

Я сказал, что мне нужна деревня Желанье.

— Прямой смысл в Одинцах сойти — до переправы три версты, а от Подрезкова двенадцать. Машины там редко бывают, все равно на переправу пойдете. Вот через остановку и сходите. Разъезд будет, а следующая — Одинцы. Дорога одна, за лесом и переправа. Кстати, и махорочки моей передадите Мильгунову, паромщику. Давно не видел его. Вот водяной: от своей реки — никуда.

Он высыпал почти всю махорку, завернул ее в газетку и хитро подмигнул мне.

— Пусть-ка угадает, от кого. Вот и сосватал вам прямую дорогу. В тот край только так и добираются — через переправу.

Дорога, по которой я шел к переправе, лесная, сумрачная, с бревенчатой стланью военных лет, заросла вереском с крупицами лилово-розовых соцветий. У перемостков, где немигающе чернела натекшая из мхов вода, брезжили бирюзовым цветом незабудки. Нежно-грустным, тонким запахом веяло от них в этой невыветриваемой, влажной, как пар, духоте леса. Вокруг стволов с натеками смолы разрослись черничники, виднелись среди них с каравай величиной бурые шляпки боровиков.

Над дорогой синее небо, синева глубока и спокойна. Кажется, я один на этой дороге, среди леса, под этим небом. И вдруг мне представилось, что на земле всегда только радость, что и не может быть ничего, кроме радости, под этим синим спокойным небом — так тихо и хорошо вокруг.

Не по этой ли дороге ехала тогда Катя? Ехала и не знала, что ждет ее. И через ручей, верно, она переходила; вода быстрится от ключа под березой с искривленным стволом.

Я нагнулся над ключом — хотелось пить. Вода ледяная, хрустально-чистая, с голубоватым отливом, но дна не видать: дно прячется под корнями.

Я вышел на большак, который и вывел меня сразу к переправе. Большак тут расширялся, колеи были исковерканы, из затвердевшей грязи торчали бревна и жерди. Слева — сторожка с соломенной крышей и оконцем на дорогу, которая у орешников круто сворачивала к парому, черневшему в синей бездони отраженного в реке неба. На том берегу продолжался прерванный рекой путь — большак там полого поднимался к лесу.

У входа в сторожку, под кустом лежал на полушубке мужчина с кучерявившейся черной бородой. Тень от меня упала на его лицо, и он поднялся, потягиваясь, так что плечи его захрустели, зевнул, оглядывая меня.

— Садись, — показал он на валун в траве. — Куда ехать-то?

— В Желанье, — ответил я.

— Есть такой пункт. Прежде туда все за хлебом ездили: родился у них хлеб. Что ж, туда завтра, если какая машина будет. А сегодня воскресенье — затишье. Склады и базы закрыты — некуда и ехать.

Я сел на камень и поглядел на ту сторону:

— Может, пешком пойти?

— Твое дело, — сказал паромщик. — Сорок верст отсюда. Ты что — лошадь? Да и дорогу не знаешь. Сиди. И попутчик есть — из газеты, корреспондент, тоже машину ожидает. Рыбу пошел удить.

Он показал на стоявшие перед порогом ботинки со сбитыми каблуками и опять потянулся, зевнул.

— К дождю, что ль, морит? Пойду ополоснусь, извини.

Спустившись к парому, поплескал в лицо водой, заодно и напился из реки. С мокрой бороды его потекло на рубаху.

Паромщик вернулся, вынес из сторожки топор и стал точить его на камне.