Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— Немцам дорога была нужна, — продолжал Черников, — а нашим нельзя было пустить их на эту дорогу. И сошлись… Стрельба, крики… Я тогда мальчонкой был, посмотреть хотелось. Видел я потом у реки убитого, в обгорелой гимнастерке и в обгорелых ботинках. Лицо его речной водой обмыли — молодой, лет двадцати, брови черные. Лежал на песке в трех шагах от реки.

Я подошел к краю обрыва за камнем. Внизу — закоревшие комья глины и трещины между кустов полыни, от которой горьким жаром пахну́ло мне в лицо.

Я слышал, как старик полюбопытствовал, спросил про меня:

— Кто такой?

— Это друг девушки, которая здесь погибла, — негромко ответил Черников.

Погибла!.. Это, значит, я никогда больше не увижу ее.

К вечеру я вернулся в Желанье. Евдокии Ивановны дома не было. Хозяин встретил меня; усадил за стол, застеленный белой скатертью, принес с огорода свежих огурцов, от которых пахло росой и укропом, нарезал ржаного хлеба, домашней колбасы и поставил бутылку перцовой.

— Это по распоряжению моей Ивановны, ради гостя, очень ты растрогал ее.

Он сел напротив меня, налил в граненые лафитники.

— Пора бы, кажись, и вернуться хозяйке. Корреспондента повезла в соседний колхоз. Евдокия Ивановна у нас, так сказать, деятель, член правления. Что ни командированный, то к нам. Одного не успеешь спровадить — другое лицо в дверях приветствует. Живем вдвоем, а хозяйство на пятерых содержим, не вру, истинный крест. Одних кур, мать честная, целый взвод. Как загалдят ни свет ни заря — куры кудахчут, петухи орут на разные голоса, дерутся — пух столбом. А в сенцы заскочат — тут и чугунки и горшки — вся посуда летит, грохот, полное сотрясение.

Вот и поспи в такой обстановке. Беру тогда удочку — вроде бы на рыбную ловлю, а на самом-то дело на реку под кусты досыпать бегаю.

Так иной раз разоспишься без присмотра, что люди давно на работе, а ты еще носом насвистываешь. Вскочишь — солнце вон где! Уж не разбираю, где ямы, где огорожки, — лечу в поле на всей скорости. Посуди теперь: до работы ли мне, если две, а то и три версты в бригаду бежал. На иной огороже или на суку материалу из штанов на метр оставишь.

Это бы ладно — в желудке что в дупле.

Вечером едва домой зыбаешь. Придешь домой — на двор глянуть совестно: сколько от этих кур удобрения всякого. Давай уборкой заниматься.

Сядешь после такого дня за стол ужинать, глотнешь чуть горячих щей и вовсе вянешь, таешь даже, плывешь словно бы… Тряхнет жена, вызовет в сенцы — при постороннем-то неудобно — и начнет чистить: «Успел уже где-то, налил бельмы-то до такой степени, что не разбираешь, где своя чашка, где чужая. По чужим чашкам ложкой возишь, хоть бы людей посовестился, что люди скажут, бесстыжая твоя душа. Иди проспись!»

Вот такая жизнь. Кому жаркое, а мне полное несчастье из-за этих окаянных кур…

Так что ж, разрешим себе по одной? Припозднилась где-то наша Ивановна.

Андрей Петрович поднял лафитничек.

— С увиданием!

Я похвалил огурцы и хлеб с кисло-сладким бражным духом, с кленовыми прижарившимися листьями на подовине.

— А я думал, что не обернешься сегодня, у Черникова заночуешь, — сказал Андрей Петрович. — На месте спокойней. А ежели слушать способен, то я тебе и про тот бой кое-что скажу.

Андрей Петрович принес чистый лист бумаги, положил его на стол.

— Я думал над этой историей еще давно, даже пробовал след их найти… Вот Дебрево, — Андрей Петрович поставил на бумаге точку, обвел ее карандашом. — Вот река, куда, по слуху, они прорвались. Представь! Представь, что они и на самом деле прорвались. Бросились к реке. Немцы в нескольких шагах — вот тут. Что делать? Впереди река. Плыть под огнем, в одежде? Гибель. Выше по реке — противник. Там сила его, прет гад оттуда.

Один путь вниз — к оврагу. На той его стороне — поле, потом — лес. Спасение! Скорей туда. Но стой! За лесом деревня Кряково. Опасно. Надо переходить на тот берег. А там заросли рогоза, места глухие. Если им как-то удалось перебраться на тот берег, то где-то в рогозе они и повалились от усталости. А утром или еще раньше пошли в лес. Тут хутор Горбачи. Вот тут они могли быть.

Андрей Петрович стремительно прочертил линию, на конце ее сделал кружок и написал: «Горбачи».

— Слушай дальше. Был я на этом хуторе. После войны, конечно. Напрямик от нас до Горбачей верст двадцать. Места есть такие, что, не знавши, не пройдешь: легко пропасть в болотах. Наступишь на зеленую кочку, а под ней бездна: «буль-буль-буль». Пошел я как-то с ружьишком. Пару уток на болоте сбил. Прихожу в эти Горбачи. Охотник всюду гость. Так приди — у тебя документы еще спросят. А с ружьишком ты как при деле, свой. Разговорились. Немцы у них на хуторе один раз только и были — на третий день, как наши отступили. Искали кого-то. Спалили хутор и уехали на мотоциклах.

«А кого искали?» — спрашиваю.

— И рассказали мне: искали они каких-то людей в обгорелой одежде — не появлялись ли такие на хуторе?

Немцы — из хутора, а они, в обгорелой-то одежде, в хутор. Черные, в лоскутьях окровавленных, друг на дружку опираются, чуть стоят. Спрашивали их, кто такие, а они ничего не слышат. Четверо их было.

Потом они недели две в лесу раны залечивали. Шалаш был у них. Один на хутор за чугунком приходил — грибы варить: Жигунов или Живунов фамилия.

Перед уходом показали бабам, как для житья землянки рыть. Ушли, и больше не видели их на хуторе.

Не из Дебрева ли эти четверо? Совпадение-то какое с моим расчетом. Только вот кто они, эти четверо, так и не удалось узнать.

Спрашивал я про Катю: не было ли девки с ними? Нет, девку не видали.

Больше ничего не мог сказать Андрей Петрович, но и эти его предположения-домыслы потом толкнули меня на поиски.

И снова я у переправы, куда приехал на попутной машине. Машина повернула влево — на Озеры, а я остался на дороге, по которой еще подавно шел сюда, ничего не зная о Кате, глядел с надеждой с берега в даль за рекой. Там я был — там, знаю, лежит неподвижно суровый камень.

Горсть земли с прахом Кати увозил я с собой.

— А, старый знакомый! — сказал Мильгунов из сторожки. Он только что перевез на ту сторону машину. Был он в мокрой рубахе, в мокрых подвернутых сатиновых шароварах, к которым прилипла осока. — Как добрался тогда? — спросил он.

Переодевшись, Мильгунов сел на порог, снял с гвоздя на стене балалайку и, наклонив голову, стал, настраивая, перебирать струны.

Я сел возле него на старую покрышку от машины. Спешить мне некуда. Поезд на Москву будет лишь вечером, да и кто ждет меня дома?

Задумавшись, глядел за реку — там люди, с которыми сдружился. Когда снова увижу их? Пройдет, верно, эта грусть еще не остывшего прощания, и я позабуду про них.

Целую неделю пробыл я в Желанье: чего-то все ждал, какую-то радостную весть, чуда. Но так ничего и не случилось.