Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Перед отъездом я вновь прошел по Катенькиным местам: показала мне их Евдокия Ивановна. Был на реке за деревней — на косе, чуть просвечивал песок под темной водой с листьями кувшинок.

Постоял я тогда и за чуланом под березой. Катя ее посадила. Выкопала в лесу побег с корнем и посадила тут. Теперь береза выше дома, то зашелестит с мягким всплеском листва на ее поникших ветвях, то утихнет, и тогда слышно, как зудят пчелы: манит их сюда в жаркий день сладкая, падевая испарина на листьях.

Попрощался с хозяевами. Евдокия Ивановна поцеловала меня.

— За Катюшу тебя, родимый! Да не скучай…

— Погостевать приезжай, всегда рады будем, — сказал Андрей Петрович, и, когда машина тронулась, увидел я в его глазах и в глазах Евдокии Ивановны слезы.

И вот Катя снова звала меня. Неужели мертвые так зовут!

Подыгрывая себе на балалайке, негромко пропел Мильгунов и засмеялся.

— Ишь ты, лешие!.. А я тогда горевал за тебя, малый. Только ты ушел — гудит машина из геологоразведки. Корреспондент и уехал. Сочинение его в газете не читал?

Мильгунов принес из сторожки газету, от которой с края осторожно оторвал бумажку на завертку.

— Говорят, тут один человек ходит — любушку свою ищет. На войне она потерялась, где-то в наших краях. Вот почитай, — сказал он и снова с ласковой мягкостью зазвонил по струнам:

Горе его, что забыть не может, — проговорил он. — Если правда, что говорят. А то ведь и прискажут.

Мильгунов тихо наигрывал на своей балалайке, а я читал рассказ.

Не стану пересказывать его содержание: все здесь было похоже на то, как я приехал узнать про Катю. Так она и в рассказе звалась — Катя. Не иначе, как Евдокия Ивановна рассказала корреспонденту, ведь он был в Желанье.

Я дословно запомнил конец рассказа:

«Он стоял возле ее могилы, опустив голову.

«Всюду я искал тебя. Наконец-то нашел. Спи, родная! Ты в бою недаром жизнь свою отдала», — подумал он и посмотрел на светлое здание школы посреди сада».

— Название-то какое — «Любовь», — сказал Мильгунов. — Хорошо! Да только уж очень скоро ободрился он, даже тоска меня забрала, ей-богу.

— Почему же тоска? — спросил я.

Мильгунов положил руку на струны.

— Почему тоска? Пример-то какой подают. Такими примерами и человека исказить недолго: зачерствеет он, жалости в нем не останется. «Спи, мама, недаром ты жизнь прожила», — подумает так и на новые сапоги посмотрит. Так выходит-то!

Без жалости нельзя. Я раз, помню, пришел домой выпивши, и крепко, — через порог никак не перевалю. Сыночек за руку меня взял: глупый, помочь хотел. Я как переступил — и на ножку ему. Побежал он от меня, ковыляет, как хроменький. Так меня и обожгла жалость. Схватил я его. «Прости, сынок! Прости, нечаянно я!»

После того раза на вино глядеть не могу. А то запивал: рухну, бывало, на топчан в этой вот сторожке. Трясут меня: «Перевоз давай!» А с того берега и не дозовутся. Дома жена бранит, плачет. Какая ей со мной была жизнь?

С тех пор пить прекратил категорически. Сам теперь не надивлюсь, как живем. Баба помолодела, захорошелась, посмотрит искоса на меня — играй, балуйся с ней. Гляжу я на нее и думаю: «Такую я тебя обижал, за дверь выталкивал». Признаюсь, на мороз даже бывало. Она в войну ждала, мучилась. «А ты, змей, — думаю, — чуть на бутылку ее не променял». Знаешь, каково ждать-то было?

Он свернул цигарку и подал мне кисет с вышитой на нем красной чайкой. Она, казалось, летела из последних сил на своих длинных, красивых, будто надломленных крыльях.

— Долгое время, уважаемый, обо мне и слуху-то не было. Угодил я в сорок первом в плен. Была такая осечка. Да чего на войне не бывает! В окопах врукопашную сошлись. Теснота — не размахнешься, сплелись и свои и чужие, давим друг друга, дыхнуть нечем. Росту-то я высокого, только распрямился, кто-то меня и огрел по голове.

Поднялся я, а кругом немцы, все в грязи, кровь сплевывают… Вот он и плен.

Привели нас в сарай — в какую-то деревню. Тут еще человек сорок наших было. Я еле дошел, спасибо одному товарищу: подмог.

Повалился на землю в сарае. В голове звон, голоса разные кличут, и так нехорошо, тошно, что места себе не найду.

День просидели мы, ночь, а утром выстроили нас перед сараем. Кто чуть стоял — раненых, — тех за дорогу оттолкнули. Остальных нас погнали, голубчиков. Не на запад, а в нашу сторону. Сперва по большаку шли, потом на проселок свернули.

Как очутились в лесу, тут из ручья попить разрешили. Что было! Одно слово — водица. Плакали даже люди: так изжаждались. Пью и не напьюсь, словно холодный воздух глотаю.

Присели и немцы в тени: разморились — жара несусветная.

Кому вода, а кому воля, где все твое. Ушли двое. Есть же ребята лихие. От ручья да за деревья. Немцы стрелять, а их и след простыл.

Обомлело у меня сердце: мне бы с ними! Вот как я жалел потом, что проморгал свой момент.

Пригнали нас на поляну в лесу. Тут уже люди работали — пленные, как и мы. Котлован рыли. Нас поставили вести просеку на большак.

Проработали недели две. Одна баланда — на кружку воды ложка муки. Долго разве протянешь? А тут еще комары последнюю кровь сосут. Каторга! Кору ели, шишки молоденькие на елках. От поноса валились люди. Вонь, зараза кругом, жижа кровавая.

Кто уж совсем исходил, не вставал, того немцы пристреливали. Проволокут мимо тебя человека в лохмотьях, живой еще. Знает он, куда волокут. Через минуту над ним уже землю притаптывают.

Видел я, как в барак, где охрана была, девушку провели. Верно, где-то рядом поймали.

«Эх, — думаю, — за сто верст это проклятое место обошел бы».

Окончательно я погибать стал. Чуть хожу и не верю уж, что это я — словно бы кто другой.

Посчастливилось мне, скажу. Дежурить мне выпало на кухне. Солдат там один постоянно за повара был. Девушку эту, пойманную, к нему определили.

Стали мы пилить дрова с ней. Едва-то я норму напилил, сел на полено. Гляжу на траву, а трава черпая. Сунула мне девушка что-то теплое в руку.

«Ешь!»

Пожевал я, и вот, дорогой, чую, как во рту клейкое с кислицей разлилось… Хлеб! Глянул, в руке у меня лепешка, в золе испечена, и угли в этой лепешке. Сроду я такого вкусного хлеба не ел. Вот тебе и ржаное зерно — мучица ржаная, не думал прежде, что такая в нем сила, — ожил я, воскрес.

Пошли мы за водой с этой девушкой. Катя ее звали.

— Катя? — повторил я, будто только и была на свете одна Катя.

— Да, Катя… Миланова. В Озерах помнят ее, да и я не забыл. Пошли мы тогда с ней за водой. Немец сзади с автоматом. Идем, а кругом такая яркость от цветов. Глянул в орешники, а там и воздух-то от листьев зеленый.