Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— И подвод не будет? — спросил я.

— Не дежурил я вчера, уважаемый. Жена тут моя командовала. Возможно, какие и были подводы с той стороны. Да что тебе не сидится? Горит, что ли, там? Один в гости так-то ехал, в отпуск, в мае еще. Сперва, это, скис, а потом и уха пошла, и водка. Гуляет, песни орет. «Я, — говорит, — хоть порезвлюсь на воле». Целую неделю резвился. Насилу увезли.

Я вспомнил про махорку, которую дал мне мужчина в поезде.

— Мильгунову гостинец просили передать, — сказал я.

— Мне? Вот чудеса! — Он осторожно развернул бумагу с махоркой. — Да от кого ж это?

— Не знаю. Сказал: «Как закурит моей махорки, так и угадать должен».

Он свернул цигарку и, закурив, внюхался в дым.

— Амельяныча махорка, — сказал Мильгунов, глаза его еще ярче зазеленели от слез; так он был растроган. — Вот спасибо! Такая махорка только у него — свой сорт. Где ж ты его встретил?

— В поезде вместе ехали.

— Куда-то, знать, ездил. Вот человек — кузнец, печник, по столярной части хоть куда. Всякий цвет-корень знает, на какую болезнь употреблять. Так-то, уважаемый… Пойду потружусь. Удочки за сторожкой в лопухах лежат — коли развлечься надумаешь. Вон и корреспондент замолк, как работу себе у реки нашел, а то прямо кипел. Борзиков фамилия — не слыхал? Направлен зачем-то.

Через минуту я услышал стук топора, треск и шум падающих за дорогой олешин.

Без всякой охоты достал я из лопухов удочку, все еще не решаясь, — оставаться тут или идти. Посмотрел на ют берег в мутно-голубой дымке. Что там меня ждет?

Я положил удочку назад в лопухи и пошел к Мильгунову. Он стланил дорогу нарубленным олешником.

— Перевезите меня. Пойду, — сказал я.

— И то дело, раз не сидится. Да на то они, собственно, и ноги, чтоб транспорт не перегружать.

Он перевез меня на ту сторону и, как только я вышел из лодки, Мильгунов сильно оттолкнул ее шестом от берега.

— Реки держись! — крикнул он мне с середины реки. — Верст десять прибавится, зато не собьешься. Прямо к Желанью и выйдешь!

Шел я всю ночь по тропке справа от реки. Река то отдалялась, и ее не было видно за черневшими кустами, то вдруг под обрывом бледно светлела вода.

Лишь раз присел я у копны; отдохнул и переобулся. С противоположного берега из деревни доносились тренькающие звуки балалайки: там, видно, гуляли, там было счастье, и гуляло-то оно под три струны. Да потому, наверное, и счастье, что звенели три струны в тишине, в родных полях.

Утром показались дворы перед раскустившимися на гари березами. Среди зелени берез, как факелы, пылали розово-красные цветы иван-чая. В избах еще топились печи — над трубами ручьились в синее небо дымки, свежо пахло рекой и хлебом.

Уж не Желанье ли это?

Неподалеку от реки кто-то застучал вальком, удары плотно, резко и чисто отдавались в лесу на той и на этой стороне реки. Я увидел женщину. Стоя по колено в золотившейся от солнца воде, колотила вальком белье, распластанное на камне. Когда я спустился на берег — на песок с черными углинками, — она обернулась, загородилась рукой от солнца.

— Что за деревня? — спросил я.

— Желанье, — ответила она.

Желанье!.. Я пришел сюда, я отыскал это место сперва на карте — там была точка, а тут — раздолье: и зеленый свет трапы, и даль с бьющимся стрекотом, и река, в которой стояла женщина. Я глядел на нее, и она внимательно глядела на меня из-под руки, с которой капало, — вода в реке от этих падающих капель зажигалась, вспыхивала.

— Не знаю, как и спросить вас, — сказал я. — До войны девушка сюда приезжала — Катя Максимова. Мне бы тетку ее надо повидать.

— Евдокию Ивановну? — сказала женщина. — Максимова она и есть — дочка Ивана Даниловича Максимова. А как замуж вышла на Успенье в двадцать восьмом году, то стала Шумилина по мужу. Иди, золотко, вот прямо по этой стежке.

Она поднялась на раздол и показала на третью от края избу с зелеными наличниками.

Перед избой сидел мужчина с коротко стриженными гладкими и черными, как вороново крыло, волосами. Нагнув голову, он отбивал молотком косу на бабке, которая была вставлена в бревно завалинки.

— Хозяйка дома? — спросил я его.

— Авдотья, к тебе! — крикнул он.

— Да ты скажи, чтоб в избу шел, — донеслось через раскрытую дверь.

В избе было жарко от топившейся печи. Хозяйка смазывала гусиным пером пышки на столе. Она взглянула на меня с улыбкой.

Чем-то напоминала она Катю, не могу даже сказать, чем. Угасла давно молодость этой женщины, лишь глаза ее все еще синели, и в них-то, как сквозь вечерний сумрак, проступал передо мной образ Кати. Я поразился, когда увидел на стене хозяйкин портрет времен ее юности; так тетка и племянница были похожи друг на друга, будто природа с непостижимой тайной вновь повторила человека, чтобы испытать его в другой судьбе.

Она сказала, что Кати нет, погибла Катя… Так я и сам думал: и все-таки поверить не мог, что ее нет.

Я вышел из избы и остановился в замигавшем передо мной мраке.

Потом я увидел калитку в плетне, прошел в сад, сел на бревно за чуланом. Печальной была тишина, печальна и гарь с кустами — все здесь было для меня печальным. Зачем я приехал сюда?

— Вот дура баба! — услышал я мужской голос. — Ты хоронила ее? А не хоронила — чего болтать пустое? Тебе на меня «похоронную» прислали: погиб, и на могиле ты моей была, а я пришел.

— Жив, потому и пришел.

— А я тебе скажу: не тронь, раз человек верит!

Евдокия Ивановна тихо подошла ко мне.

— Иди-ка в избу, в прохладок. Да не тужи, — сказала она и, вздохнув, хлюпнула носом. — Что минуло, того не вернешь. Обозлился на меня мой за правду-то. «Что ж, — думаю, — будешь ты за напрасной надеждой гоняться». Другую найдешь Катюшу. Кто она тебе? Или жена была? И то удивляюсь, что помнишь. Нынче и живых-то жен забывают.

— Как было все, расскажите!

— Какой тут рассказ, — Евдокия Ивановна села рядом со мной на бревно. — Три недели она у меня погостевала, вдруг война. И теперь страшно вспомнить про тот день. Андрей мой отбывал военные ученья в Хабарове, еще с апреля на ученьях был. Щемило сердце. «Не прощусь, не увижусь», — думаю. Вывела с колхозной конюшни коня, верхом да в галоп. Катюшу здесь за двором приглядеть оставила. Она, скажу, в войну не верила. Не верила, что люди пойдут убивать друг друга: не решатся, мол.

Приехала в Хабарове, никак не расстанусь с Андреем. Вот отправят, вот отправят, а на седьмой день только отправили. Как двинулись они — тьма! «Ой, — думаю, — как придут эти к фронту, так немец и мира запросит». Сколько людей шло!

Вернулась домой. Катюша в Москву засобиралась. Повезла я ее поздно ночью. Подъезжаем утром к переправе, а тут повозки, машины — очереди ждут, чтоб переправиться.

«Поезжайте назад, тетя, — Катюша говорит. — Теперь я сама доберусь».