Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Так и решили. Да не по-нашему, милый, вышло. Кабы по-нашему-то… Повела я коня к реке напоить, и она со мной. Зашла в реку, глядит с задумчивостью на воду, прощается, чую… Вдруг завыл воздух, конь мой уши навострил — затревожился. Самолеты! Кто их разберет, чьи! А через минуту и разобрали.

Ударили они бомбами. Паром на реке был — на самой середине. Люди в воду, кто с детишками. Малые, с матерями-то и тонули.

На дороге машины горят. Поднимается земля черная, с огнем, с дымом. Крики, лошади визжат, мечутся по полю.

Мы с Катюшей до леса добежали.

«Подлые, что делают, подлые!» — Катюша кричит, сама, как холст, белая. А меня затошнило от этой страсти — тоской сердце давит: хоть бы и не жить.

Кончилось — раненых в машину положили. С ними Катя и уехала в район, в больницу, сопровождала их.

Один из Заречья — он и по сей день Катюшу вспоминает, молодой был. «Я, — говорит, — когда в машине, в своей крови прилипши, лежал, на всю жизнь, — говорит, — к радости воскрес, как она, красивая, кофточкой своей рану мою перевязывала».

Так в то утро и попрощалась я с ней. Из района ей путь на Москву был.

Ждала письмо с одного края, а пришло оно с близкой стороны.

Война еще ближе к нам подходила. Выйдешь ночью — жутко: зарева кругом. В деревне у нас боя не было. Немец за рекой большаком шел к станции.

Вышла я как-то за водой, вернулась, а в избе меня Дарья Шмелева ждет. «Вот, — говорит, — письмо тебе. Старичок один шел — передать просил».

Катюшино это было письмо. Писала она: как раненых тогда с переправы привезли, тут она и окопы рыть поехала. Сперва окопы рыла, а потом санитаркой в военную часть попросилась — и слов-то немного, а вся судьба ее тут.

В Дебреве, в окопе, в разорванной санитарной сумке люди это письмо нашли. Так из рук в руки и дошло оно до меня.

Тридцать верст от нас Дебрево. Ходила я туда после, когда уж наши пришли, про Катю разузнавала. Сражение там было. Там все погибли — смерть приняли, а не отступили.

Ехала в Москву — домой к себе, а на фронте оказалась. Нашла себе дом под тяжелым камнем.

Вот такой он, рассказ, касатик ты мой!

Евдокия Ивановна притронулась к глазам концами платка.

— Жива была бы, приехала в гости ко мне, как к людям приезжают. Вот радости было бы! Катюша тут и жить хотела: очень ей нравилась наша окрестность, народ у нас хороший, приветливый. «А что ж, — говорит, — тетя, останусь, буду детишек в школе учить». Немецкий язык с малых лет знала от матери. Мать ее этот язык на военных курсах преподавала.

До войны гостила я у них в Москве, на Калужской. Вот оденутся они, мать да Катюша, как подруги, одна только молоденькая совсем, а другая — постарше. На каток пойдут или на лыжах с гор кататься. Вернутся, румяные с мороза, такие красивые обе.

Мать ее я любила. Она брату моему Алешеньке верной на всю жизнь осталась.

Никого теперь нет. Даве сказала тебе, что другую Катюшу найдешь. Да ведь вот все ее ищешь… Как звезду падучую, так и ее уж не найти…

Что ж сидим тут? В избу пошли, желанным гостем у нас будешь…

Я не спал всю ночь. Ждал утра, чтобы поехать в Дебрево, и, когда из-под застрех засветало, я поднялся.

Хозяева еще спали. Я осторожно выкатил из сеней велосипед, который с вечера достал мне хозяйкин муж Андрей Петрович, и выехал со двора.

Дорога за деревней была мглистой, а в рытвинах уже горела огнисто-красная от зари дождевая вода.

Когда поднялось солнце, я уже ехал через лес. Сосны кругом, кучи сложенного валежника, сквозь который выстрелились побеги малины с большими мокрыми листьями.

Далеко было видно в чистом, прореженном от хилых деревцев бору с полосами солнца, с густо-синими тенями сосен, устремивших ввысь вороха зеленой хвои; неземная там, в небе, тишина, покой, лишь движутся облака, и чудится, что лес куда-то плывет.

Чуть кружилась голова: то ли от движения далеких облаков, то ли потому, что не спал прошлую ночь.

Дебрево увидел издали: деревня стояла на горке, залопушенной по размытым склонам мать-и-мачехой.

Я слез с велосипеда и, увязая в песке на дороге, поднялся к крайним дворам.

Деревня небольшая, тесная: избы скучились по одну сторону от дороги, за которой крутой спуск к реке. Берег заболочен — весь в зарослях рогоза.

Василий Черников — знакомый Евдокии Ивановны, жил на краю деревни, работал счетоводом. Дома его не оказалось. Застал я его в правлении. Когда я вошел в тесную комнату, оклеенную обоями, из-за стола встал молодой парень с красивыми, как у оленя, глазами.

— Так вы из Желанья? — спросил он меня и протянул левую руку: правая его рука была скрючена в кисти.

Когда я изложил ему свою просьбу, он закрыл несгораемый ящик, стоявший на полу, надел китель с гвардейским значком и сказал:

— Что, сразу и проследуем на место боя?

На краю деревни Черников остановился перед горбатым камнем с рябинками от дождей, которые, должно быть, уж тысячу лет секли его.

— Здесь! — произнес Черников и показал на заросли мари в кроваво-красных крапинках.

Неужели здесь, вот на этой земле, сражались люди? Среди них была и Катя. Голос ее слышала эта земля. Вот и пыльная дорога, спустившись с горы, ровно протянулась среди полей. Сколько вокруг земли, а выпало биться на этой околице. Простая земля с травой, как и всюду, лишь у камня трава была гуще, и ярче были на стеблях мари кроваво-красные крапинки.

Я вырвал пук травы, наскреб пригоршню земли. Она рассыпалась у меня на ладони — суглинок с песчинками, с порошинками угля, с корешками, может быть, той самой травы, на зелень которой смотрела тогда Катя, — теперь прах ее был в этой земле.

Их было немного, но они сражались весь вечер. А ночью, говорят, когда немцы двинулись по дороге, снова ожесточился бой, выстрелы слышались еще долго среди горевших изб.

— Все тут и погибли? — спросил я Черникова.

— По всей видимости. Правда, у реки одного убитого нашли в обгорелой гимнастерке. Решили, что наши к реке прорвались — на берегу тоже была пальба. Что стреляли у реки — это я и сам слышал. Мы как раз там в камышах с матерью прятались. Думается, последняя была схватка. После такого боя — я сам потом воевал — знаю: кому и прорываться-то. Вот тут, где стоим, три года ничего не росло, все выжжено было. Когда в деревню на второй день зашли — черно кругом, из земли дым стелется. Здесь вот валялся покореженный пулемет. А рядом сумку нашли, полуобгорелую, в которой и обнаружили то письмо. Катя Максимова — про нее лишь известно. Кто остальные? Верно, считают их пропавшими без вести. А весть — вот она! Сколько тут немцы своих положили! Женщины у нас говорят, что вон с того поля по ночам иногда стон слышен: кости, мол, немецкие по родине стонут.

Подошел старик, положил руки на палку, задумчиво опустил белую голову.