Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

«Кто ж такую власть надо мной дал, над моей жизнью, — думаю. — Это же моя жизнь, я ее хозяин, и земля вокруг моя».

Развернулся я — ведром в немца пустил. В грудь попал — грянул он оземь.

А я уж в орешниках. Оглянулся, а она, девка, растерялась — стоит. «Что ж, — думаю, — особое ей приглашение надо, а может, ей и при кухне ладно?»

Кинулся по орешникам. Частый орешник. От пули он хорош, а бежать плохо. Не разбирал, конечно, месил все под собой.

На лужайку выбег. Перебежал лужайку — оглянулся опять: что с девкой, неужели так и осталась? А она по краю лужайки бежит. Обождал ее — секунду потерял, но зато вместе, вдвоем, другое совсем дело, как подхлестнуло что, как все равно друг другу крылья мы дали, и только душа риском замирает, вроде ты с высоты оборвался.

Стрельба поднялась — тревога: вой от сирены на весь лес. Жутко! А для них работа — человека изловить и на веревке вздернуть, за эту исправность и получку получают.

Выскочили мы из орешника — тут сразу река.

«Умеешь плавать?» — Катю спрашиваю.

Она без ответа ботинки снимает — поплыла. Я и свои ботинки в воду зашвырнул. Живы будем — босые дойдем, доползем.

Плавала она хорошо. На бок как легла — и пошла загребать. Чуть я за ней поспевал, саженками шлепаю, раз пять шлепну, а она с одного раза это ж возьмет — режет воду. Безусловно, выучена была.

Берег перед нами крутой, обрывом, негде и выбраться. По корням лезли. Скользко, сил нет. Но как человек за жизнь цепляется!..

Взобрался, на живот лег, держусь за какой-то ствол, а ноги висят: поднять не могу. Она там еще, внизу барахтается.

«Держись, — говорю я ей, — за мои ноги».

Выволоклись кое-как и пошли скорей от погони. Еще два раза реку после того переплывали: следы путали. Не знаю, как их запутали, а себя-то запутали так, в такую чащу зашли, что весь другой день выпутывались. Мхи по колено, деревья поваленные. Все ноги попороли о корни, о сучья. Помню, вскрикнула Катя — на мох уставилась. Гадюка черная блестит, вьется-уползает.

«Не поцеловала?» — Катю спрашиваю.

«Не знаю», — отвечает.

«Смотри, а то дальше тебе и идти нечего. Такая насмерть «целует».

Велел сесть ей — стал ноги ее смотреть: может, укус есть. Не разберешь: живого места нет, все содрано, кровоточит.

Пока я смотрел, заснула, гляжу. Лежит бочком на мху.

«Ладно, — думаю, — пусть поспит».

Ветку над ней надломил, чтоб тень ей была. Такая молоденькая, красивая, а на что себя тратит? На мученья. Ее на руках бы носить да радоваться, что она твоим рукам доверилась.

Застрашило меня, как гадюку вспомнил. Спит, не слышно, что и дышит.

Не заметил я, как от ее покоя и сам уснул возле.

Перед вечером это было, а проснулся, когда солнце вовсю пекло. Гляжу. Катя рядом из мочажины воду пьет. Льется вода из ее рук, такая сверкучая, а подошел — какой только твари нет в этой воде.

«Как чувствуешь себя?» — спрашиваю. Гадюка та меня беспокоила.

«Хорошо», — отвечает.

Точно: хорошо, даже повеселела девка.

Приложился я к мочажине, попил досыта и нарочно этак со вкусом облизнулся.

«Штук семь лягушек, — говорю, — проглотил».

Как она засмеется! А я дальше свое.

«Теперь, — говорю, — мне и питания не надо. Будут в животе плодиться, успевай только переваривай. Свеженькие!»

Перестала смеяться, посмотрела на меня так задумчиво и говорит: «Спасибо вам за удачу — ушли».

«Тебе, — говорю, — за тот сердечный твой хлеб спасибо».

Голову она опустила.

«Мы-то ушли, а они там, в лагере, что с ними будет… Скажите, — говорит, — разве для таких вот мучении человек рожден? Ведь все хотят радости, а выходит так, что люди мучают друг друга, убивают. Почему? Уж не за эти ли радости?»

Не глупая девка, а вижу, смута у нее в голове. Рассуждения, от которых толку чуть. «Нам бы своих найти, — думаю, — это дело было бы».

Еще день по лесу проплутали. Последние свои силенки истребили. Вот она и воля, скажи. Без куска хлеба и на воле пропадешь.

В болото какое-то залезли, унылое такое болото. Дерево обгорелое торчит, а над ним ястреб кружит, и вроде бы видит нас человек, и человек будто бы на той стороне в лесочке елки раздвинул и глядит на нас.

Блазниться, значит, мне стало.

Пролезли через болото — вдруг, слышим, петух кукарекнул. Знать, рядом деревня. Обрадовался я. Пошел разведать, что за деревня в лесу. Была бы удача. Некуда уж без удачи.

Катя возле болота в камышах осталась.

Поискал деревню — нет никакой деревни. «Еще, — думаю, — чуть пройду да назад».

Опасался — на чужих бы не наскочить. Примет, следов никаких, а как-то чуешь человека в лесу. Чуял я: кто-то есть. Только хотел назад идти — повернул, ко мне и выходят двое с оружием. «Руки вверх!» — командуют.

Кто такие? Схватил я корягу. Дал мне кто-то сзади по шее как следует, что просветлел я уже в другом месте — перед шалашом.

Большой шалаш был, и стол там врыт. На столе каравай хлеба и чугунок с картошкой. Что за люди?

Перед шалашом человек на пеньке сидит, рука на перевязи, пальцы, видать, распухшие. Глаза черные, с блеском, злые.

«Кто такой?» — спрашивает меня.

«А какая ты такая власть, чтоб меня спрашивать?» — говорю.

«Власть тут Советская», — отвечает.

Упал я на траву, заплакал от радости и слова-то сказать не могу. Поняли меня — наша ведь власть. Хлеба принесли, сахару кусок. Отложил я все, не до этого.

«Братцы, — говорю, — не один я, девушка со мной, из проклятого плена с ней идем».

Пришли на то место, где я Катю оставил, а ее нет. Только камыши по ее следу размяты. Испугалась, видать, ушла. Так жалел, так жалел — разве не досадно: ведь рядом со своими была — и ушла. Куда? Кругом лес, до ближайшей деревни пятнадцать верст, да и немцы там. Пропадет девка!

Так я тогда в отряде оказался и партизанил до сорок третьего года, и в сорок третьем первая весточка про меня до дома дошла.

Сам только через три года домой заявился. Вот так, браток, меня ждать, было, считай, шесть лет, а на войне, как на тонком ледку: того и гляди обломишься. Вот и жди!

Мильгунов сложил кисет, зажал его в кулак — задумался: сурово смотрел в землю.

— А что с Катей? — спросил я.

— С Милановой? Даже не верится, что с ней потом случилось: в немецкой комендатуре служила.

И вот я в Озерах, в доме Мизгунчиковой, у которой, как сказал мне Мильгунов, когда-то квартировала Катя Миланова, «комендантша» — так звали ее тут, в этом поселке с пыльной, немощеной улицей, с плетнями перед избами, крытыми где железом и шифером, а где и соломой с мшистой прозеленью.

Тут я должен сказать, почему заинтересовался Милановой. Беспредельна фантазия человеческая, чего только иной раз не представишь себе, даже чужую жизнь, в самые ее сокровенные минуты, — увидишь все, как наяву, да еще ярче, красивее, потому что сам хочешь, чтоб так было, хоть на самом-то деле и угрюм бывает человек, и беспомощен, озабоченно спешит он к своему счастью, не зная порой, что оно давно с ним — его счастье.