Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Потом попросил у меня Катину карточку.

— Извини хоть! Кто ее знал, — произнес он.

Он снял фуражку и, остановившись, долго смотрел на карточку.

— Вот ты какая… Максимова!

Целую неделю ходили мы и ездили с Мильгуновым по лесным сторожкам, по деревням, где после Озер могла быть Катя, и вот, усталые, сели на скамейку у станции.

— Еще бы к Шелехову зайти. Далековато, брат, да и нет его: к дочери в Смоленск уехал. Вернется неизвестно когда.

У меня кончался отпуск: пора было на работу. Не хотелось мне уезжать, не узнав все до конца.

— Видать, никуда не дошла. А должна была бы дойти, такая отчаянная. Но всякое случается…

Мильгунов обещал написать мне, если что узнает про Катю. Так и порешили.

На прощанье обнялись мы с Мильгуновым.

— Не поминай лихом! Адрес мой знаешь — переправа!

С этой станции я и уехал в Москву.

После лесов и лугов с копнами сена под синим небом комната моя показалась мне сумрачной и тесной. Я даже удивился, что живу здесь, среди этих каменных стен. Живу ли? Я здесь только сплю: с утра до вечера я на работе.

После работы я спешил домой, сразу заглядывал в почтовый ящик: нет ли письма? Потом шел на кухню: соседи обычно складывали здесь газеты, которые я выписывал. Тут могло быть и письмо. Но писем не было.

Я уже сам собирался написать Мильгунову, как вдруг открыл ящик, и оттуда под ноги мне упал белый конверт.

Я закрылся в комнате, не зная, почему, и два раза повернул ключ в замке. Со страхом я распечатал конверт.

«Дорогой мой…» — прочитал я.

Мне ли это письмо? Да, на конверте моя фамилия…

В какую-то минуту, с жадной быстротой прочитал я письмо и не поверил в то, что было там написано.

«Дорогой мой, — снова заторопился я. — Сегодня вдруг узнала, что ты искал меня. Прости, не думала, что верный ты тем словам останешься даже и без меня. Помнишь, как ты сказал в Нескучном саду: «Катенька, я люблю вас»?

Так это неожиданно было, радостно, как от тех ранних цветов-подснежников, которые ты достал мне с обрыва.

Я думала тогда, что не так бывает, что любовь — что-то другое. А вот сколько лет прошло — слова твои не погасли, они еще ярче греют меня в эту ночь.

Как я рада, на всю жизнь рада за твою верность.

Тебе многое известно про меня. Скажу лишь, что после Озер пришла я в деревню Тайково — к Шелехову. У него могла укрыться и укрылась, и вот однажды узнала, что не стало командира отряда и комиссара: оба погибли. Они одни знали правду про меня… Но главное — не в этой правде, а в том, что все сделали для нашего общего дела…

После войны я уехала из Тайкова, училась, а теперь работаю врачом в Загорье, далеко от тех мест, где ты был недавно.

Шелехов знал мой адрес, и сегодня я получила от него письмо. Он рассказал про тебя. Прости, я думала, что ты давно забыл меня!

Живу не одна — с дочкой. Тоней ее зовут. Я нашла ее в лесу, возле убитой матери, еще в сорок первом году. Теперь ей уже почти столько лет, сколько мне было тогда, когда я стала ее «матерью».

Сейчас Тонечка спит, а я запечатаю письмо, выйду на крыльцо и буду смотреть в ту сторону, где Москва, где ты…»

…Не забуду я никогда день нашей встречи — наш красный день.

Было раннее утро, моросил дождь, когда я спрыгнул с поезда на станции вблизи Загорья, где жила Катя.

Возле путей, накрывшись от дождя плащом, стояли двое — девушка в капюшоне и молодая женщина с ворохом ярко-красных рябин. Пламень их осветлял ее лицо с плавным размахом бровей, которые как бы окрыляли красоту родных для меня глаз.

— Катя… Катенька…

1958 г.

Алексею Громшину казалось, что, не будь одной ночи, не было бы и этой истории, которая всю его жизнь как хмелем тягучим переплела.

Это была неспокойная февральская ночь.

Алексей приехал из города на свою станцию. Сидеть на станции не захотел. Только раскрыл дверь в светлое пятно каморки с кассой и жарко топившейся печью и сказал:

— Кто в попутчики до Высокого?

Попутчик нашелся — агроном Балмасов Игорь Николаевич. Вышли с ним, потоптался Балмасов на дороге.

— Ночь-то какая — жуть! Не иначе, как где-нибудь человека режут.

Балмасов вернулся, а Алексей пошел, хотя и с неохотой; раз решил уж, совестно было возвращаться.

Ветер в проводах посвистывал, а потом завизжало, черно сделалось кругом. Спешил Алексей: скорее вперед, пока дорогу не замело. Закоченел, едва до Покровки добрел. В какую-то избу постучал. Хозяйка вышла с лампой, впустила его.

Едва разделся, захмелел от тепла. Бросил на пол шинель и ничего уж не помнил: заснул.

Глаза раскрыл — утро! Топилась печь, сипели в огне поленья, пахло снеговой свежестью, и хорошо так дымком горчило. От снега на окнах голубоватый свет в избе.

Хозяйка, старая женщина в платке и в ватнике, стояла у печи, ворошила там, в зареве.

— Потревожил я вас вчера, мамаша, — сказал Алексей.

Он лежал на полу, у стены, раскинув длинные ноги. Руки — под головой. Лицо жжет и щиплет: надрало вчера снегом.

— Слава богу, что мимо не прошел в такую напасть, — сказала хозяйка. — Незнамо что над собой творите.

Раскрылась дверь. На пороге избы стояла девушка в красном капюшоне, тоненькая — лозинка весенняя, глаза затенены ресницами.

— Пришли? — спросила она и улыбнулась.

Пока он полой шинели смущенно укрывал свои босые ноги, девушка ушла.

— Кто такая? — спросил Алексей хозяйку.

— Наша учительница Полина Сергевна.

Утро было чистое, с оттепелью, с сенным духом от стогов за дворами, где и плетни замело. Села сорока на березу — просыпался с ветвей снег, заискрился розовой метелью.

За деревней Алексея нагнал Балмасов. Ехал он в санях с почтарем. Алексей подвалился к ним.

Балмасов в распахнутом пальто на меху, в бурках с желтыми кожаными союзками, на голове шапка пыжиковая, глаза голубые, как под хмельком, веселые.

— Покурить не будет? — спросил Алексей и выбросил из кармана смявшуюся мокрую пачку с папиросами.

Почтарь угостил самосадом. Развернул кисет — от руки пар после жаркой варежки. С хлебными крошками самосад — душист на талом ветру.

— А я вчера постучался к людям. Чайку попил малинового с жарким духом. С мороза — прелесть. Ну и спал же под вой этой самой вьюги, — сказал Балмасов. — Угораздило тебя, думаю. Или уж такой в твоей красотке порох, что к ней только по стуже и ходить, чтоб не воспламениться!

Почтарь засмеялся с сиплым кашлем.

— Мило́й вы человек, Игорь Николаевич.

— Милой! А вот бы твою сумку пощупать. Тысяч, поди, десять в ной.

Почтарь обернулся.

— На что они вам?

— Черт их знает, не мечтал!

— И не надо. Отец мой, бывало, скажет: «Не ищи, а радуйся, что ты живешь».

— Не ищи, так и не найдешь. Оно и ягодка в лукошко тебе сама не вскочит, — сказал Балмасов.