Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

В глубине зеркальца над ветровым стеклом, где, отражаясь, как бы течет зеленое свечение леса, Дмитрий увидел Рину.

«Она была так красива в театре, — вдруг вспомнил он. — Глаза светились от музыки, от лебедей — от всей той чудесной сказки. Почему сейчас у нее такие глаза? Неужели от его рассказа?»

Проехали мимо старой березы с искривленным и обломившимся стволом. Кора отопрела, промшилась, висит клочьями, а из трещин, куда намело праха, змеятся плауны, и кажется, где-то тут затаилась тень седого поверья, глядит лесным зраком на дорогу с новеньким перемостком, в следах шин, на которых густо алели пятна раздавленной черники.

Кирилл вылез из машины — доехал чуть ли не до деревни.

— Заходи завтра, — сказал Дмитрий. — Посидим… А то и сам заеду. Ты у кого будешь?

— У кого-нибудь остановлюсь — найдешь!

Машина свернула в лес, на просеку.

— А ты знаешь, его ведь расстреливали немцы. Так я слышал. За деревней — в осинник увели.

Рина протянула из машины руку, листва березок обтекала ее.

— Как же он остался жив?

— Не знаю, не знаю: случайность, удача, а может, и тайна.

— Он растрогал меня своим рассказом. Такое пережить! Страшно. Видно, очень его любила. За что? Ведь могла и не встретить. Судьба. И у каждого своя… Ушла одна, боже, Митя, как же так, жалея его, мучилась.

— Успокойся.

— На душе больно.

— Ты что, только на свет явилась? Да без скорби ни одна жизнь не обходится.

— За живое задело.

— Он не должен был рассказывать. Дернуло его!

— Ты подначивал.

— Вот и начался отдых. Ради бога, остановись. А то разгоню машину — и с обрыва.

Дмитрий и на самом деле повернул к обрыву.

— Выпрыгивай! Живо! А я один.

Она обняла его за шею. Сразу подобрел.

— Испугалась? Значит, все же дорожишь?

— Ты чудо. Можешь исполнить любое мое желание. Разве не дорожу?

Впереди, среди колышущегося под ветром луга, прямо из травы блеснула река.

Овчарка поднялась и со стоном зевнула, раскрыв розовую, влажную, с белыми клыками пасть.

Машина остановилась в высокой траве у самой воды. За травой — песчаная коса, а на том берегу — олешники склонились над кручей.

Дмитрий вылез из машины.

— Здесь! Приехали!

Он сел в траву, снял рубашку и лег на спину, раскинув руки.

Рина побежала к берегу по плещущейся теплыми метелками траве. Прокаленный песок на косе был горяч, радужным жемчугом отливают расколотые ракушки. Она сбросила кофточку и, прижимая к груди руки, опускалась все ниже и ниже в омут, чувствуя, как прохладой сжимает тело.

Потом она вышла из воды, легла, песок обдал жаром.

Дмитрий заплыл на ту сторону, прямо из воды полез под обрыв, в заросли, перевитые хмелем, шиповниками и смородиной. В глубине, где сумрак, дрожат крапинки света по серым ольховым стволам, обнажены корни, сочится из-под них родниковая сырость.

«Тут… тут было, — закружило голову тоской, когда вспомнил, как лежал тут жуткой военной ночью. Тогда был страх — теперь стыд за тот страх. — Никто не знает. Один я знаю».

Он отпустил ветвь, которая сразу и скрыла то место с искривленным корнем в сумраке.

Вернулся с горстью не созревшей еще смородины. С мокрых плавок текли струйки по длинным мускулистым ногам. Сел в траву.

Вейники кололи спину остистыми метелками.

— Я любил это место. Вон в тех лопухах, — Дмитрий показал на пушившиеся цветами заросли таволги, — стоял когда-то мальчишка с удочкой. Мальчишки нет — сидит перед тобой мужчина. Тот мальчишка и я, вот я — все одна жизнь. А зарубок на ней и пометок, как на аршине у плотника!

Рина прижалась щекой к скрещенным на песке рукам. Река на повороте казалась выпуклой, стрекотали в зное кузнечики.

Она задремала. Дмитрий укрыл от солнца ей голову.

«Тишина-то какая! — С бьющимся сердцем глядел он на нее. — Успокоилась. Рассказ Кирилла явно подействовал на нее. Девочка впечатлительна. И надо же было встретить его! Я выглядел в разговоре, конечно же, не с лучшей стороны. Приехали проблемы решать! Вот юродивый! Да живи без лишнего, кто тебе не дает. Нет, распустил хвост, как павлин! Хотел понравиться. Я-то вижу».

Он достал из багажника маленький металлический топорик, надо было ставить палатку. Для кольев выбрал орешину на краю леса, за лугом. Ударил — орешина вздрогнула, обнажился из-под коры ствол, завлажнел от сока. Ветки были усыпаны орехами в восковистых сотах. Дмитрий опустил топор. Мимо шли женщины с граблями и вилами, в белых косынках, приспущенных на брови, лица просмолены загаром. Одна из них — невысокого роста, словно кропили зеленым блеском ее глаза.

— Я, между прочим, лесовод, — сказала она. — С топором своим в сушняк иди. Посадки не трогай.

— А я, между прочим, с одного взгляда имена угадываю, — ответил Дмитрий.

— Видать, что чародей. Ишь, какую завлек, и не ворохнется.

— А может, и чародей, Маврушка, — назвал он ее.

Он не ошибся — помнил Маврушку девочкой, теперь она — жена Павла Буланова. У него-то и загостевал Кирилл.

Сидели за столом. Хозяин старше Кирилла года на четыре, отпущенные усы скрывают уродливый шрам на губе — след осколка, но и старят лицо с черными, живыми, иногда печальными глазами. Волосы расчесаны на пробор с завитком чуба. Военная рубашка обвисла на покатых плечах.

Кирилл сидел на табурете возле окна. Отсюда видна была часть огорода с плетями огурцов, яблоня у плетня. За ним — дорога, луг в белых ромашках с клеверами и донником, вьется тропка в Угре.

Голос матери чудится в вечных звуках деревенского предвечерья… вдруг войдет?

«Сынок», — и от золотых тех воспоминаний блестят, блестят слезы в глазах Кирилла.

— Ты ешь, ягоды принимай. А гостить у меня будешь. У меня тихо: я, жена да малышка — плохо тебе не будет. К тому же и снасть всякая рыбацкая есть. Рыбу половишь.

— Я, Павел, сюда жить приехал, конечно, корни-то свой здесь почти совсем оборвал.

— Была бы земля, а земли полно, и родная она тебе — прирастешь. Женщины хорошие есть, молодые. Специальность у тебя какая?

— Последнее время шофером на стройке работал.

— У нас только скажи, что шофер, — и баранку в руки… Жил и письмишка не написал. Ведь дружили. Разводят и друзей годы или нет?

— Не забыл, к тебе вот приехал.

Павел с задумчивостью посмотрел на Кирилла.

— Немного нас осталось: ты, да я, да Дмитрий. Так до деревни и не доехал Митя.

— Не до деревни ему: любовь!

— Помнишь Алешу-гармониста? До сорока лет любовью развлекался. Сегодня одна, завтра — другая. И девки не стыдились. Женился. И жена красивая, а чувства нет — растратил. Какая бабе радость? А у него ревность. Стал пить, пьяным жену позорить. Вот и ушла от него. Без чувств человек темнеет, хворает, был добр — стал злобу таить, будто кто виноват. Злоба — самому себе хуже отравы. А все — от баловства. Много баловства стало. Забыли целомудрие. Любовью резвятся до седых волос. Детям — сынкам да дочкам — глядеть бы на свет, радоваться, работать, любить. Не родились, нет их: оказалось дороже родного удовольствие. Думаешь, без последствий обходится? Меньше сил молодых, без сил — не до широкой нивы. А без широкой нивы худеет жизнь.