Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Мужчина, сидевший на мосту, поднялся и направился к ним. Волосы, выгоревшие до седого, даже кварцевого какого-то блеска, трепетали от ветра, ярко-синие глаза приветливо улыбались.

— Мы, кажется, знакомы, — сказал он Дмитрию.

Лицо Дмитрия вдруг порозовело.

— Кого вижу!.. Кирилл!.. Рина, гляди, друг моего детства! Вместе за горохом лазили, воевали.

— Это потом.

— Да, да, мох курили… Двадцать лет прошло. Двадцать лет! Не может быть! Целая жизнь — от пеленок до юности с этакими модными усиками. А будто и не жили. Нет, нет, жили, и крепко. Одного стаканчика из нашей жизни хватит, чтоб иного свалило. А мы ничего, стоим. — И Дмитрий потряс за плечо Кирилла. — Железобетон, черт возьми!

— Я искупаюсь? — спросила Рина.

Она сбежала с моста, пробралась через таволги.

— Как пахнут!.. — Она прижала таволгу к лицу, засмеялась.

— Жена? — спросил Кирилл.

— Пока любовь…

Река замглила пятнами и разбилась, как ртуть, когда Рина бросилась в воду — поплыла.

— В отпуск едем, на реку, в излучине хочу пожить, в траве поваляться, — сказал Дмитрий.

Кирилл скользнул взглядом по его холеному лицу, отметил щегольские голубые брюки и подобранные в тон чесучовой рубашке босоножки, кивнул на «Волгу».

— Богато живешь. Кем работаешь?

— Хирург. А ты?

— Что я? Вот тоже в отпуск.

— Значит, по пути.

— А она недурно плавает, — понаблюдал за Риной Кирилл.

— Счастьем наслаждается. А наши фронтовые девочки селедку с костями грызли, а потом через гимнастерку пили из луж.

— Давай купаться!

Рина легла на спину. Какое небо, как далеки облака, полыхает вовсю солнце… И вдруг — глухой удар: это Кирилл бросился с моста — доплыл, сильно разгребая перед собой воду.

— Вода чистейшая, ее пить можно, — сказал он Рине.

— У нас в термосе чай.

— Эта вода с солнцем!

Он поднял руки и скрылся под водой. Ступил на холодный камень на дне, раскрыл глаза. Вокруг — зеленый свет, а над головой желтое пятно солнца, рядом — Рина, как тень, вились ее ноги и руки, плавно, гибко.

Она почувствовала, как он проплыл под ней: тело ее обдало всколыхнувшимся снизу холодом.

Дмитрий глядел на них с моста.

«Ведь тебя же, браток, немцы расстреляли, своими ушами слышал, — подумал о Кирилле. — Зачем только занесло тебя сюда? Ведь возникнет вопрос, чем заплатил за жизнь! Запутает и меня. Но, видно, есть в запасе какое-то объяснение. За двадцать-то лет мог придумать. А я?..»

Кирилл вынырнул у берега, схватился за корень и отдернул руку. По корню ползла змея… нет, уж — венец оранжевый.

Дмитрий позвал их гудком машины.

Они пришли мокрые, с блестевшими на ресницах каплями. Дмитрий набросил на плечи Рины халат.

— Ты вся дрожишь!

— Я вообразила твоих предков с мускулами, готовыми к яростным схваткам. Что бы ты делал, Митя?

— Научил бы играть в преферанс.

— Наши предки, ко всему прочему, были добры и великодушны, — сделал поправку Кирилл. — Пленников не убивали и не брали их в рабство. Кто хотел — становился полноправным членом племени.

— Но сами стали рабами своих господ, — заметил Дмитрий.

Кирилл ответил вспыльчиво:

— Был жестокий порядок, как в роте. Кто оборонял бы землю, если бы все разбежались по вольной волюшке?

— Рина, не задавай больше каверзных вопросов. Я приехал отдыхать. Побегай, погрейся. Вода в нашей речке никогда не бывала теплой.

— «Она с солнцем». Цитирую твоего друга.

— На зорях теплая. Или забыл, Митя?

— Я на зорях коров пас… Ты с нами или продолжишь свои размышления на мосту? — Обождал: может, отстанет? Да ведь намекать-то, настораживать к чему? «Я ничего не знаю. С меня взятки гладки». А цитирует — для ревности. Больше гормонов в крови. Страсть горячей, милый милей».

Они сели в машину. Кирилл — с Дмитрием, Рина — сзади, с овчаркой, которая разлеглась у ног на ковре в красных и зеленых цветах.

За мостом березки — словно забежали в розовые пожары иван-чая, а вдали — всклубились орешники, фиолетово темнела их зелень, краем пристало к ним облако, сеет золотое просо.

— Как тебе нравится поездка, Риночка?

— Чудесно!

— Великолепие! Благодать! А воздух! Наше сердце — как огонек. Когда закопчен воздух, огонек коптит. Тусклы бывают чувства и желания… Но тут великолепно! Видишь, какое там по краю небо? Глаза ломит, кажется, в природе света прибавилось. Это потому, что чист воздух. В городе из-за копоти никто не видит естественных небесных тонов… Как поживает наша излучина? Коленом мы ее называли. Прежде было прекрасное место. Травища, цветы, а из леса земляникой пахнет.

— У нас везде хорошо.

— Так ты решил вернуться?

— Решил я давно.

— Тоска по детству. Самые яркие впечатления. Чувства с годами истощаются. Вот почему и тоска. На уже потемневшей части души светлячками сны и воспоминания.

— Возможно. И уж нет родного окошка, а все надеешься… мать встретит.

— Другая жизнь — чужой и покажется. Лучше вдали мечтай. Когда ищут надежды в прошлом, значит, их нет в настоящем. Кончились. Мы много отдали душевных сил войне. А все, проклятая, мучает, добивает.

Кирилл внезапно отвернулся: прямо перед ним по стеклу хлестнула гроздь бузины. Сзади зашумели отпрянувшие ветви. На стекле — оранжевые крапины сока.

— Так где же ты работаешь, если не секрет? — внимательно поглядывая на дорогу, продолжил разговор Дмитрий.

— На Волго-Доне баранку крутил, землю экскаватором копал.

— Там, я слышал, заключенные грехи перед обществом очищали ударным трудом.

— Я вольный был.

— А как насчет счастья? — спросил Дмитрий.

— Вот сидел на мосту и был счастлив.

— Это, так сказать, эйфория — от воздуха, от реки. А дома, дома?

— Нет дома у меня.

— Как нет?

— Была квартира — сдал.

— А барахло? Я и узелка не вижу.

— Зачем мне лишнее?

— Риночка, ты слышала? Святой объявился!

Овчарка жадно лизнула Ринину ногу: от нее пахло рекой.

«Жарко тебе, милый ты мой пес! Мы скоро приедем, потерпи. Ты не жалкий, ты сильный и красивый пес». И она погладила его, когда он сумрачно покосился на нее.

— Что лишнее — пусть другим останется, — добавил Кирилл.

Машину качнуло на ухабе.

— «Другим останется». У других, может, лишнего девать некуда? Паразитов подкармливаешь?

Кирилл накрыл своей рукой белую и мягкую кисть Дмитрия, которой тот сжимал баранку.

— Ты что ж думаешь, счастье ко мне близко и подойти боялось, в душе его ищу, раз люди не дают? Нет, я был счастлив, знаю, какое оно, настоящее. Я был счастлив со своей женой: она любила меня, и я любил, все в ней любил, в ней и было мое счастье, и она его берегла. Берегла до последней минуты, с ним и ушла. Сказала, что идет дней на пять к матери: соскучилась, поживет у нее. «Не унывай тут». — И улыбнулась. Она никогда так не улыбалась, как-то замигала, вот так, будто гаснул на ветру огонь. А вскоре и открылась для меня эта ее улыбка. Она, Митя, умерла в больнице после операции на пятый день. Она уходила на операцию, а не к матери. Помню, как она перешла улицу — я почему-то посмотрел в окно, вот что-то во мне от ее улыбки заныло: оглянулась, а я и не знал, что сейчас навсегда за угол свернет. На заборе там еще афиша была, какие-то красные буквы. Завернула за угол. Вот и нет ее…