Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— Удачно это у тебя вышло, Кирилл: таких «ведьм» выхватил, — оказал Павел и не спеша отхлебнул из ложки.

Кирилл показал на ладони блесну из солдатской пряжки.

— Видимо, рассчитана на прямое попадание между глаз. Парочку щук контузило, а одна, глядя на твою блесну, от смеха кишки надорвала.

Смеется и Рина. Ей хорошо среди здоровых и веселых мужчин, и она чувствует, что многое говорится для нее. Она в легком ситцевом платье с желтыми яркими подсолнухами, кажется, свет от них так и льется. Да и что не покажется от ее глаз и от ее улыбки?..

Дмитрий подлил в стаканы.

— Стой, Митя, — остановил его Павел, — а то забушуем. Вино это, дьявол его возьми, похитрее нашего первача. Наш хоть на цену не ломается, сразу по мозгам бьет, а этому как следует заплати, тогда соизволит стукнуть. Но самые опасные удары — от жены. Дверь закроет и скалку берет. Одно спасение — в окно прыгай и беги. Главное в этом отступлении — через плетень перескочить, не зацепиться. А зацепился — будет из твоего пиджака пыли выбито, что и в чистку не надо. Я на всякий случай ход в плетне завел, за лопушками скрытый. Бегу и прямо в тот самый ход, как пуля. Пока жена глянет, мой и след простыл.

Но разве женщин проведешь, тем более мою жену? Вы только скажите, по какой части у женщины таланту нету? По всем статьям талант: и по сыскному делу спец, и по экономическим вопросам, и по внутренним делам, а про внешние и говорить не приходится: тронь щепку кто — война, насмерть стоять будет, все горшки из принципа перебьет, а не отступит. При такой обширной деятельности иногда выходной ей выпадает на любовь со стиркой. Не говорю уж, что ее с мужчиной сравняли во всех правах, так что и мешки с ним вместе таскает, и на работу прямо от печки бежит вслед за ним. Придет домой, ляжет — только пожалеть ее хочешь, а ей уж красивые картинки снятся.

Вот и обнаружил мой «министр», куда это я от нее во время отступления исчезаю. Решила — постановила. Забила мой лаз. Случилось мне от ее горячей руки бежать. Бегу и со всей радостью вперед головой в знакомое место за лопушками. Пробил, конечно, ее работу — и, как в вершу, попал. Голова — там, а туловище со всеми тылами — здесь. По тылам жена лупит, а в голову куры клюют. Подойдет стервец-петух: не так, мол, клюете, курочки, не так, глядите, как надо, да как стукнет в макушку: цель, значит, дает им, а они и пошли молотить. Ругаюсь на них известными словами. А жена думает, что это я на нее.

«Ах ты, окаянный, еще и критиковать меня такими словами!»

«Что, — кричу, — возразить нельзя!»

А куры под руководством петуха, чую, плешивого решили из меня сделать.

Но самое обидное — верный мой пес стоит и ухмыляется: «Вот, дескать, как жениться. То ли у меня жизнь, которую в известном смысле презирают, побегаю, погоняю по деревне своих длиннохвосток для продолжения потомства — и в конуру спать. И сам здоров, нервы никто не треплет, и потомство растет, резвится».

«Что ж ты, черт рыжий, глядишь! — кричу. — Хоть на кур гавкни! Хозяин тебя кормит, кости тебе дает, а ты его на растерзание оставляешь?»

Нос к небу поднял, на ястреба глядит: «Я, мол, в семейную жизнь не вмешиваюсь, ваше дело». Нейтралитет, так сказать, держит, а у самого хвост так и ходит: «Это, мол, и хозяйка поймет, что не вмешиваюсь, таким манером ей помогаю, а вместо твоего обглоданного мосла она еще мне с мясцом косточку бросит. Так-то вот, сам понимать должен, что мы власти служим».

Дмитрий хохотал, хватаясь за сердце.

— Кончай, Павел, кончай, а то умру, ей-богу, и ухи не попробую.

Рина улыбалась, а Кирилл и смеялся и глядел на Павла с восторгом: вот заливает, надо же так уметь заливать!

— Ты просто герой, Паша: в таком положении еще успел и в собачьей политике разобраться.

— Когда бить начнут, сразу разберешься, что почем стоит…

— Ты, Кирилл, вчера сказал: страданием жизнь вымучивает из нас какое-то признание. Я ответил: отклонение от правды имело место, — сказал Павел.

— Бог терпел и нам велел, — Дмитрий открыл вторую бутылку, зажав ее между колен. Рина лежала в траве, уткнувшись подбородком в руки, и рассматривала перед собой кустик с корявыми стеблями, по которым вспушились похожие на васильки цветы. Почти прозрачные, молочно-голубые. Откуда этот цвет? Почему в этих лепестках он голубой, а вон в тех гвоздиках розовый?.. Сквозь свои мысли слышит она голос Павла.

— Что же из того, что он признается, допустим, в каком-то грехе. Греха-то не исправишь. А какой-нибудь дотошный на заметку возьмет да так заклеймит, что с детей и внуков позор не смоется. Мальчик заплачет, сестренка станет утешать его, а он, отец, на ее слезки глядя, весь свет проклянет.

— Наши батьки говорили, что за грехи судьба до пятого колена водит по разным судам. Вполне допустимо: потомству передается порок души, а с ним и мучения. По всеобщему страданию можно определить, что был и всеобщий грех — измена совести. Не подумайте, что я убежден в подобном выводе. Просто добавил воды в твою кашу, Павел, — высказался Дмитрий.

Через кустик цикория Рина рассмотрела Кирилла: тело у него по-юношески стройное, цвета каленого ореха. Он чокнулся и с Дмитрием и с Павлом, но не выпил, отставил свой стакан в траву.

— А я убежден: страдание оберегает от дурного, тянет к хорошему. Без страдания не знали бы разницы между дурным и хорошим. Для жизни очень важно сохранить это ценное в человеке — способность к страданию и состраданию.

«О чем они говорят, когда вокруг столько прекрасного», — Рина пригнула кустик к лицу. Тронула кончиком носа цветы. Они пахли свежим ветром.

«Глаза у нее черные, а белки голубые от неба», — отметил Кирилл.

— Коньяк пьем, грядущим благолепием закусываем. Не истощай себя, Кирилл, вываренными надеждами. За двадцать веков все мало-мальски умные мысли к бумаге прикололи. Ловить больше нечего. Бери от жизни все, что можешь, все равно один смрад останется.

— «Бери от жизни!» Митя, Митя… А кто работать-то будет, чтоб было откуда брать? — с укором сказал Кирилл. — Брать удобно, когда другие работают: ты берешь, а другие работают, восполняют взятое и заботятся, чтоб все было — и хлеб, и ботинки, и платки носовые. Не откуда-то с неба берешь, а у человека. Я тебе случай расскажу. Конечно, всего не передашь, надо, чтоб самого до слезы пробило, через слезу-то иной раз яснее видно…

Вошел он в наш вагон. Как сказать — кто? Маленький мужичонка в стеганке, в резиновых сапогах. Пусть не обидится, что так называю его. Положил он пилу свою под лавку и сел на краешек — столько места ему досталось, могло быть и побольше, если бы другие потеснились или сам бы попросил. То подремлет, то закурит, и сидеть-то неудобно, но словно и не замечает этого, привык довольствоваться тем, что есть, радуется, что хоть краешек этот имеет. Через три станции сошел. Поглядел я в окно случайно. Вижу, бегут к нему двое мальцов, одному — годика четыре, другому — пять или шесть, головенки, как одуванчики. Восторгу-то: папаню встретили! Старший за ногу его обнимает, другой — на руки лезет. «Папаня, папаня приехал!» — кричат. Для всех он так, мужичонка обыкновенный, а для них — папаня, вся их радость в нем, их это папаня. Взял обоих на руки, пила под мышкой — пошел.