Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Кирилл ниже и ниже опускал голову, вздрогнул — улыбнулся.

— Прости. От воздуха развезло. Спать хочу.

Павел проводил гостя на сеновал. Сена было немного, только начинали косить. Ворох в углу сухо тлел кашками клевера, курчавился донник, переплела его чина луговая, трепетно бились перед краснеющей от заката щелью золотистые ее сережки; тут и вейники, и душица, и зверобой, и ромашки, и овсюг, и ятрышник, и мята, и даже веточки смородины, перевенчала цветы и травы коса.

— По душе тут, ай нет? — спросил Павел.

— Хорошо, Паша.

— Хорошо… Разве ты скажешь когда «плохо»?

— Она так и не пожалела его?

— Ты про Алешу-гармониста? Осеннему солнышку июльского жара не поддашь.

— Страдания мучают человека, словно выпытывают у него какое-то признание, даже если он всю жизнь был добр и честен. В чем он должен признаться?

— Правде виднее, кто где от нее отошел, а то все и пропало бы, в низость пришло, а раз не пропало, то и верю: хорошее перетянет.

— На это я перед тобой один вопрос поставлю. Не сейчас, еще будет время, даже интересно, что ты мне скажешь? А пока отдыхай.

Кирилл улегся на разостланное одеяло, закрыл глаза. Тишина, пряные запахи сена успокаивали, прошлое казалось далеким, неправдоподобным — детство, мать, а война предстала кошмарной тенью. Прощанье с женой пронзило болью душу. Он сел, прижался спиною к стене: «На войне не щадил себя. На зачлось; судьбою любовь казнена. Где же справедливость?»

Выполосканы травы в росе, сотами пахло от таволг, опаренных ночной теплынью реки.

Рина плохо спала: тревожил шум леса, скрипела старая ольха. Рядом, в кусту с дымящимся в гуще листьев туманом, что-то вспархивало и осторожно щелкало. Долго ждала и вглядывалась в тот куст. Раздался необыкновенной красоты печальный свист, от которого будто светом дрогнула ночь. Соловей! Отпел, теперь до новой весны — со сладкой каплей на черемуховом листе встрепенется его песня.

Она приподнялась и через опущенное стекло машины посмотрела на Дмитрия. Он спал рядом в палатке с распахнутым пологом. Судьба любила этого человека.

«А я? Люблю ли? Возможно, любовь — что-то другое? Но нам хорошо сейчас, а это главное, что хорошо сейчас», — как-то между прочим подумала она, увлеченно перед зеркалом вдевая сережки. Вдела. Пылали они из-под черных волос свежими, как в осень, рябиновыми гроздьями.

Вылезла из машины. Вчерашнее жаркое цветение луга погасло под росой, было сыро и тускло вокруг. На том берегу, вдали, чернел лес, уже зрела в розовом мареве заря.

Она спустилась на песок и села у самой воды. В лицо росило влагой с душистым, земляничным запахом кувшинок.

Туман на реке дымился красными, шафранными от зари клубами, среди которых какой-то призрачной тенью поднялся человек и медленно поплыл — взмахнул зажатым в руке тонким лучом, и что-то, длинно блеснув, пронзило туман. А через минуту тень быстро схватила этот блеск и снова метнула его.

Рина встала с песка, позвала Дмитрия. Тот вышел из палатки, потягиваясь.

— Ты посмотри, — сказала она.

Дмитрий посмотрел в туман, тень широко взмахивала руками и, казалось, ликовала среди клубившегося огня.

— Да, картина величественная, — сказал Дмитрий. — А по существу, обыкновенное преломление света в тумане, мираж.

Тень грозно стукнула, от стука упала капля с куста и расколола затонувшее в реке ядро зари — рассыпалась по воде искристая зыбь.

Тень надвинулась на зыбь и сразу пропала. В лодке стоял Кирилл. От его рубашки курился пар.

Он взмахнул спиннингом — блесна с тонким звоном упруго прорвала воду. Вода качнулась, пошла кругами, заколыхались камыши с шуршащими в них стрекозами.

— Вот и весь мираж. Узнаешь? — спросил Дмитрий.

Кирилл, отгребаясь бухавшим об лодку шестом, подплыл к берегу.

— Как улов? — спросил Дмитрий.

Кирилл поднял со дна лодки щук на кукане. Швырнул их в траву.

— Что вижу! Это же чудо! Я думал, тут уж и пескарей не осталось, всех на сковородке исследовали во имя науки. А оказывается, трепещет жизнь.

Кирилл, смеясь, снял намокшую рубашку.

— Еще одна такая ушла: в последний момент, видно, решила, что в чугунке ей места не будет.

— Сам виноват, надо было заранее оповестить, что чугунок у нас просторный, с удобствами — и отопление, и горячая вода, и прекрасный вид на реку.

Щуки по-змеиному извивались в траве. Глаза у них лютые, с ледяным мраком, но самое страшное — широкая, как складная, пасть со створками, которые размыкаются, когда надо схватить добычу; длинная, с обвислым брюхом, быстрая, как стрела, щука настигает жертву и глушит, и режет ее, а потом заглатывает, выпучив мерцающие глаза.

Щуки извивались в траве, и какая-то усмешка кривилась в разрезе их пастей. Рядом — спиннинг с блесной. Блесна — обыкновенная сплющенная и обточенная с краев солдатская пряжка, в дырке — тройник с красным лоскутком.

«Просто, что сразу и видно: очень уж просто, так, кажется, и не обманывает, — подумал Дмитрий. — Тут-то вся и хитрость, пожалуй, расчет не по штампу, которым уже предостаточно проучили рыбешку».

Подбежала овчарка и легла рядом, покосилась на Кирилла, вдруг навострила уши, когда он посмотрел, как Рина, одетая в купальник, вышла из тени куста.

Дмитрий, забравшись в реку, намыливал лицо, шею, руки.

— Красотища! А главное — не видать нигде загорающего с массовой песней человечества… Уха будет, Кирилл, а то я зубы начищаю?

Кирилл скоблил за кустом щук.

— Павел обещал прийти.

Павел пришел после косьбы: на лугу с трех часов — еще и зорька не мрела, как взял косу. В плечах ломило, парко под пиджаком. В одной руке — чугунок, в другой — буханка хлеба, виснет карман у пиджака от лука для ухи. Взглянул Павел: в кустах — машина, ковер на траве, на ковре — бутылка с серебряным горлышком, яблоки. На реке — смех, ликующий лай овчарки, которая, играя, бросалась на девушку.

— А ну, покажись, посмотрю на тебя, — сказал Дмитрий, оглядывая Павла. Тот снял пиджак и обгладил рукава белой косоворотки с перламутром пуговиц, как на гармони. — Невероятно все-таки, что это мы: все отлетело, растаяло — белозубая молодость провожанья и первый поцелуй, как удар тока. Вот она, жизнь, — пришел срок. — прощайся, а все кажется: самое дорогое — впереди.

— Самое дорогое сейчас — улыбается. А то мимо пройдет. Не догонишь: резервы не те.

Кирилл топором рубил для костра хворост. Распрямился, сказал:

— Что за мрачные мысли, братцы!

— И то правда. В молодой круг не войдем. А в своем до конца жизни будем в цене.

— Великолепно, Паша! — Дмитрий даже прослезился, достал платок.

В тени ольхового куста в траве чугунок с ухой, горка рыбы на лопушином листе, хлеб и бутылка с коньяком. Пахуче дымится уха из прокопченного и каленного на кострах верного чугунка.