Инга Петкевич - Лесные качели

— Я вот что думаю, — говорил Егоров. — Мало кто живет свою жизнь, большинство доживает предыдущие. Но это как платье с чужого плеча, — никогда оно не будет сидеть так удобно, как свое.

Слава слушал внимательно.

— Но чтобы иметь свое, нужна смелость, мужество и честность перед собой. И риск. Есть вопросы, на которые человек отвечает себе сам и всегда впервые, и весь опыт человечества ему тут не поможет. Надо смело поставить вопрос и честно на него ответить. Надо уметь принимать решения, тогда и тебе и другим будет легче. Надо становиться мужчиной.

Слава молчал, и было совершенно непонятно, как он ко всему сказанному относится. Егорова и раньше поражала какая-то замкнутость нынешних детей, отчужденность и обособленность, что ли. Нельзя сказать, что ему это не нравилось, скорей наоборот. Но тут, неожиданно для себя, он разгорячился не на шутку. Он и сам удивлялся, откуда у него берутся такие слова.

— Перестать прятаться за спины взрослых и принять огонь на себя… Если тебе тяжело, в жизни всегда появляется очень много виноватых. Очень просто свалить вину на других, только тебе от этого не станет легче. Но обойти вопрос тоже нельзя. Обошел раз, отмахнулся два, не заметил, пропустил — и человек становится безответственным. Инфантилизм — так это теперь называется, задержавшееся детство, запоздалое развитие… Или вот еще странное нововведение — комплексы. Я долго не мог понять, что это такое, а теперь понимаю. Это когда человеку в свое время не хватило мужества честно поставить перед собой вопрос и смело на него себе ответить. Вопрос остался открытым, и он, соответственно, гложет человека, и тому везде мерещится все одна и та же своевременно не разрешенная проблема. У человека исчезает прямая реакция на жизнь, он все время мучается, но мучается не по существу, а где-то рядом, приблизительно, так сказать. Он уже неточно ориентирован в жизни. Нельзя оставлять открытые вопросы. Надо уметь принимать решения. Надо становиться мужчиной…

— Я уже принял решение, — перебил Слава. — Я ее не люблю.

— Кого? — машинально переспросил Егоров. Он еще не завершил свою мысль.

— Никого, — сказал Слава с интонацией точно такой же, как тогда ночью в разговоре с Аниной.

Тема была исчерпана. Слава твердо поставил точку, и Егоров, хоть и раздосадованный таким оборотом, все-таки отдал должное Славиной твердости.

«Матвей Петрович безусловно прав, — думал Слава, пробираясь в высоком прибрежном тростнике. — И Таисия Семеновна права, и Анина тоже». А сколько уже таких равноправных точек зрения он перебрал сам… Точно одно, он не любит Настю, не может он ее любить. Надо подавить в себе все это темное и непонятное, надо становиться мужчиной. Он не любит Настю, потому что не жалеет ее, не беспокоится о ней. Исчезни она — ему только и лучше. Он не намерен считаться с таким подлым чувством, он задавит его в себе. Скоро конец смене, и они больше никогда не встретятся…

Он сам удивился, как быстро он нашел Настю. Будто и впрямь существовала некая прямая связь, от него не зависящая. Иначе и не объяснишь, зачем ему понадобилось лезть в этот тростник. Под ногами был зыбкий травяной наст, он проседал от каждого шага. Чавкала вода, булькал газ, ядовитые болотные испарения пропитали воздух… Но вдруг камыши расступились и перед ним открылась картина. Она была лубочно яркая и такая пронзительно знакомая, точно сошла с детского коврика, что висел когда-то у него над кроватью. Совершенно круглый, ярко-голубой омут, окруженный коричневыми камышами, и белые лилии на его глянцевой поверхности. Синие стрекозы шуршали крыльями. И даже зной и тишина будто имели цвет и будто были нарисованы… И в центре всего этого зачарованного мира — Настя. Она тянулась за лилией, вот-вот перевернется и бултыхнется в омут головой. Это была совсем другая Настя. Будто царевна-лягушка сбросила лягушачью кожу. Полуденный заговор, мираж.

Тысячи образов толпились вокруг Славы: вот она поменялась местами с отражением и красавицей проходит мимо, роняя лилии и не замечая его… Он схватил ее так, что она задохнулась от боли, и бросил в омут. Но она выпрыгнула оттуда лягушкой, сбросила кожу и опять проходит мимо, не замечая его и роняя лилии… Но нет, он молодой и сильный, он схватил лягушачью кожу и бросил в омут, подхватил Настю, и вынес на берег, и держал крепко-крепко. Она превращалась у него в руках то в лебедя, то в змею, то в крысу, а он все не выпускал, пока она не стала прекрасной, кроткой и послушной и поблагодарила его земным поклоном за избавление от злых чар.

Ноги его совсем засосало, а он все стоял, боясь спугнуть образы и видения.

И когда Настя наконец вырвала лилию и оглянулась, то даже ее поразило Славино лицо. Она разглядывала его в упор, точно видела впервые.

Не выдержав ее странного взгляда, Слава опустил глаза, зацепился взглядом за дешевенькие голубенькие бусы у нее на шее и с удивлением обнаружил, что бусы эти не иначе как настоящая бирюза. От удивления он даже потрогал их пальцем.

— Бирюза? — спросил он.

— Да, — кивнула она. — Это мой камень, бабушка мне надела.

— Да, да, — Слава торопливо закивал.

Все оно так… так и есть, он так и думал… То есть думал вовсе не он, а его более мудрая и опытная природа, — это она думала и чувствовала за него, она-то знает, в чем дело, в ней, в природе, заложены знания более глубокие и мудрые, она-то еще не разучилась отличать натуральные вещи от подделок и ширпотреба. Натуральный жемчуг выглядит куда скромнее, чем искусственный. То-то и оно, в этой Насте каким-то чудом уцелело слишком много натурального и естественного, давно забытого, чтобы быть вдруг узнанным и оцененным. По сравнению с модной продукцией ширпотреба, всегда новенькой и соблазнительной, эти непреходящие и вечные ценности человеческие сохраняются, пожалуй, только в одном искусстве — в живописи. Лицо любой мадонны не получится на фотографии, потому что фотография плоская и поверхностная, а те лица не только объемны, но объем их проходит по срезу основных человеческих качеств. Объем проходит по срезу — парадокс, но в нем заключается искусство.

Анина — современная, изящная, фотогеничная, отшлифованная, но рисовать ее неинтересно. Слава пытался. В лучшем случае получается художественная фотография. Потому что отработанная маска ее лица скрывает все живое и подлинное, там не за что зацепиться воображению.

«Нет плохой натуры, а есть плохой художник», — любит поучать мастер. Ну что ж, Слава и не считает себя уже вполне сложившимся художником, и, наверное, поэтому не всякая натура ему по плечу, не с каждой он может справиться. Но есть лица, с которыми и возиться-то неохота, потому что до лица там разве что с консервным ножом надо добираться. Железная маска, а не лицо, и поди знай, что там за ней скрывается. Маска может быть даже прекрасной, но она скрывает подлинную природу живого лица. А ломать голову, и гадать, и срывать маски — это уже дело не художника, а, скорее, писателя. Сам он лично всегда не любил рисовать актерок. Конечно, их маски четки, определенны, они прекрасно владеют своим лицом и могут подолгу фиксировать на лице любое выражение, и все-таки все актеры в масках, и к тому же в чужих. Они утверждают, что без маски вообще нельзя стать актером, что каждый актер обязан создать свой образ и свою маску. Может быть, это относится и ко всем людям, каждый человек должен постичь себя и отработать свои формы поведения и довести эти формы до естественного звучания, но рисовать эти готовые, неподвижные формы так же скучно, как рисовать гипс. Уж лучше, иметь дело с людьми, которые вообще в себя ни разу не заглянули и ничего не знают о собственной природе. Интеллекта в них, конечно, маловато, зато природа говорит сама за себя, а подчас даже кричит и выдает такое, о чем сам человек и не подозревает. Правда, такие лица часто весьма карикатурны и годятся лишь на шаржи и гротески. И до чего же редко встречается лицо подлинно осмысленное, значительное, одухотворенное…