Инга Петкевич - Лесные качели

Слава тоже не мог заснуть. Он тоже притворялся спящим, но чувствовал он себя, пожалуй, еще хуже, чем Анина, потому что кто знает, что тяжелее — обижать или быть обиженным. Он даже не пытался понять, что с ним происходит. Он барахтался где-то на дне глубокой ямы, и все глядели на него сверху вниз с любопытством, презрением и насмешкой. Еще совсем недавно такой мягкий, податливый, красивый мир, мир, сотканный из одних поощрений и восхищений, мир беспрепятственный и условный — мир Анины — вдруг сменился миром трудным, страстным и жестоким, где все напряжено, горячо и больно, где надо бороться за право своего чувства и чему-то всерьез, даже до драки противостоять. Нет, это было ему не по силам. После сегодняшней сцены он никогда больше не посмеет поднять глаза не только на Анину, но и вообще…

Дождавшись, когда все уснули, он оделся, вышел на лестницу и стал спускаться. Внизу, на лестничной площадке, прижавшись носом к стеклу, плакала Анина. Слава прирос к земле. Он хотел было вернуться, но потом пересилил себя.

— Не плачь… — выдавил он.

Девочка задохнулась в рыданиях. От жалости Слава и сам чуть не заплакал.

— Да не реви же ты так! — в беспомощной тоске простонал он.

— Как ты мог! Как ты смел! Сделать из меня посмешище! Ничтожество ты после этого, настоящее ничтожество! — шепотом выкрикивала Анина.

Слава молчал. И она перестала плакать, быстро, пристально взглянула на него. Ее испугало это молчание. Где-то она еще надеялась, что все это бред, сплетня, подстроенная гадость, что недоразумение еще может быть разрешено, Слава ей все объяснит, и они помирятся назло всем… И вдруг это молчание…

— Значит, все правда? — прошептала она.

Слава молчал.

— Что же ты молчишь? Говори! Этого не может быть! Ты не виноват, это они от зависти! Да?..

Но Слава молчал. Не мог он сказать, что сам ничего не понимает, что конечно же Анина лучше, умнее и красивее… А эта… эта… неряха, дура, уродина… Но это выше его понимания. Нет, он не менял тот прекрасный мир на этот ужас и отчаянье. Он не менял, он не виноват, он не знает, как это случилось. Но ничего не вернешь, как не вернуть вчерашний день, и, хочешь не хочешь, надо жить сегодняшним.

И Анина поняла правду. Ей стало страшно — не за себя, не перед всеми, не от обиды, а перед жизнью. Это первое поражение открывало ей глаза. Пропасть была перед ней, и она, маленькая, беспомощная, на ее краю. А внизу барахтается множество таких же беспомощных людей… И Слава теперь между ними. Она в ужасе отпрянула, но жалко стало оставлять там Славу…

— Ты только пойми, я не сержусь на тебя! — она протягивала ему руку. — Если хочешь, все будет по-прежнему.

Но Слава не понял ее и не принял руку помощи. Он весь продрог, ему было скучно, тоскливо и неловко. Хотелось спать. Безукоризненность и безупречность Анины удручала его. А мысль о возвращении и восстановлении утерянного условно-прекрасного мира и потеря свежеприобретенного, страшно-реального неожиданно испугала его.

— Нет, — сказал он, — ты, Анина, ничего не понимаешь. — И он с трудом подавил лихорадочный зевок… — Иди спать… — Голос его был таким тусклым, равнодушным и усталым, что даже Егорову, что лежал в своей комнате и невольно подслушал все это объяснение, даже ему стало не по себе.

— Дела… — озадаченно пробормотал он. — Лесные пожары…

Многие не спали в эту тревожную ночь. Многие, кроме виновницы всего переполоха Насти Грачевой. Она спала крепко и сладко и даже не видела снов. Совесть ее была чиста. Ей никогда не приходилось быть героиней романа, и, если бы кто-нибудь объяснил ей ситуацию, она бы просто не поверила… Она проспала даже грозу, что разразилась наконец над спящим лагерем.

Гремел гром. Вспышки молний освещали белую лошадь, которая понуро и терпеливо принимала на себя потоки воды. Егоров разглядывал шифровку, которую утром подкинула ему Светлана. Он с состраданием глядел на лошадь. Но вдруг полуголая маленькая фигурка метнулась к ней из темноты и запрыгала вокруг, стараясь натянуть на лошадь какое-то большое и блестящее покрывало.

«Клеенка, — догадался Матвей Петрович. — Клеенки подстилают только в младшем отряде. Неужели кто-то из малышей?»

Сильный порыв ветра распахнул окно, затем — дверь.

В комнату ворвалась совершенно мокрая Светланка.

— Вы почему не пришли на платформу? — выпалила она, — Получили мою шифровку?

— Но ведь дождь, гроза, — смущенно оправдывался он.

— А для меня нет дождя, что ли? Просто испугались, так и скажите, а то дождь! Эх, вы…

— Пойди переоденься, ты простудишься, — сказал он.

— Не ваше дело, — огрызнулась она. — Говорите, почему не пришли?

— Я вот что думаю, — сказал он, — чем больше мы упрощаем отношения, тем сложнее становится проблема…

— Чего?! Чего вы тут городите! — она сверлила его яростным взглядом. — Испугались, так и говорите…

— А чего тут бояться? Просто стыдно стало…

— Ну-ну, говорите!

— Зуев видел, и вообще…

— Ну и что? Что мы, маленькие, что ли?

— Да нет, только все равно стыдно… Эти дети — Слава, Анина — у них все так серьезно, по-настоящему… А мы что? Дурака валяем, развлекаемся. Они горят, а мы развлекаемся перед этим костром… Вот что…

— Была бы любовь — не рассуждали бы. Если есть любовь, оправдание всегда найдется!

— Да, — согласился он, — была любовь, да вся вышла. Стыдно играть, когда дети так серьезны…

— Дети! Дети! Дались вам эти дети! У детей одно, у нас другое!

— Хорошие они, вот что, хорошие и серьезные… А мы усталые эгоисты. Нам не положена любовь.

— Да нет, вы просто невыносимы! Болтаете, болтаете! Да что вы в самом деле! Положено, не положено… Пока я хочу, я права. А разум служит человеку только чтобы оправдать желание. Разве не так? Хорошо, сейчас проверим.

И она обняла его за шею и зашептала что-то жарко в ухо.

Но вдруг посыпались стекла и большой булыжник просвистел рядом с ними.

— Это Зуев, — сказала она.

— Уходи, уходи отсюда! Убирайся немедленно! — и Егоров схватил Светланку в охапку и выставил за дверь.

Утро выдалось неожиданно ясным, чистым и веселым. Дети, груженные рюкзаками, толпились вокруг Егорова и Натана, с нетерпением поглядывая на столовую, где Таисия Семеновна задержала Славу.

Тут же вертелась Светланка.

— Счастливые, я тоже хотела пойти, да вот не пускают.

— Любила одна тетя поговорить по душам, — бросил кто-то из участников похода, с раздражением косясь на столовую.

«Продолговатые» с безразличным видом гоняли в футбол.

Слава сидел напротив Таисии Семеновны и прилежно кивал. Перед глазами у него была матовая поверхность. Порой на ней проявлялось лицо Таисии Семеновны, то маленькое, то большое, то деформированное, то раздвоенное — этот фокус со зрением не раз выручал его в часы томительно-назидательных бесед. Порой прорывался ее голос, он досаждал, но не задевал его. В чем-то она даже была права…