Инга Петкевич - Лесные качели

«Плачет она там втихомолку, что ли?» — в тревоге подумал он.

Таисия Семеновна неподвижно сидела на пенечке. Она с головой закуталась в свое одеяло и выглядела беспомощной, жалкой и никчемной.

— Не волнуйтесь, — попросил Егоров. — Зачем вы так себя растравляете? Все будет хорошо. Ничего страшного не случилось. Не надо так много волноваться!

Таисия Семеновна встрепенулась, и Егоров с удивлением услышал тихий и странный ее смех.

— Да, да, вы правы, и они правы, и все правы, — сказала она. — Я всего лишь нелепая, старая и слабая женщина. Я сама себе порой бываю противна. Но что делать, что прикажете делать, если я так за них боюсь и так от этого страдаю? Ведь они беспомощны перед жизнью.

— Да, разумеется, — подхватил Егоров, — дети ближе к жизни и не так хорошо защищены от нее, как взрослые, но все-таки не надо за них так уж бояться, ведь сил и здоровья в каждом из них больше, чем в нас обоих, вместе взятых. Не надо беречь их от жизни…

— Я понимаю, я все понимаю! — горячо перебила его воспитательница. — Но я так волнуюсь за них, за всех вместе и за каждого в отдельности. Вы знаете, над чем я только что смеялась? Вы не поймете, но я вам расскажу. На днях во время купания я поняла, что ненавижу море, не доверяю ему и боюсь за детей. Когда эти две стихии встречаются, выделяется так много лишней энергии, что мне делается страшно. Ведь одна из них неодушевленная и вполне может принести вред живой, поглотить ее и уничтожить. Нет, я определенно не люблю море, не доверяю ему, а тут, как назло, стоит такая жара. И ваши самолеты я тоже не люблю, ведь они опасны. Я знаю, что говорю глупости, но ничего не могу с собой поделать, это выше моих сил. Я так волнуюсь за них, я буквально чую их спиной: у этого потек нос, а у того порвались сандалии, тот загрустил, а другой затаился — того и гляди выкинет какую-нибудь пакость… Что ждет их впереди?

— Не нужно им наше волнение, — вздохнул Егоров.

— Нет, не говорите! — воскликнула она. — Не говорите мне ничего о бесполезной и вредной любви, такой не бывает. Любая, даже самая абсурдная и нелепая любовь идет человеку на пользу. Детям полезна только любовь, она одна сильнее всех методов и приемов, — во всяком случае, пользы от любви всегда больше, чем вреда… Вот вы упоминали Макаренко, я сама часто прибегаю к его авторитету. Но вы знаете, что я при этом думаю? Макаренко работал в детских колониях, с беспризорниками, с детьми, психически травмированными, оступившимися, порой даже с преступниками, то есть с детьми, изначально обделенными настоящей любовью. При этом я задаю себе вопрос: что надо делать, чтобы ребенок вырос нормальным и здоровым? Ответ один: ребенку нужна здоровая полноценная семья, где он всегда окружен заботой, вниманием и любовью. Там ребенок невольно вырастет нормальным, а если порой и оступится, его тут же подхватят сильные, любящие руки. Выходит, что все методы, системы и подходы нужны для заведомо испорченных детей, то есть запущенных, обделенных любовью. Самый сильный метод — своевременная, полноценная любовь.

— Конечно, я не вполне с вами согласен, — сказал Егоров. — Бывают такие сильные, незаурядные натуры, которые явно нуждаются в профессиональном подходе, а все мамки да няньки с их любовью только портят их и калечат.

— Разумеется, — согласилась Таисия Семеновна. — Но таких детей не так уж много. Ну, Зуев, Игорек, Настя, Слава… И то в нормальных семьях не пришлось бы за них волноваться. А тут… Вы знаете, что мать Зуева находится в психиатрической больнице? Отец хотел забрать мальчика к себе, но тот наотрез отказался покинуть больную мать и теперь живет в интернате и постоянно бегает в больницу. Слава бежал из дома, чтобы отдохнуть от своей семьи, мне Анина много про него рассказала. У Анины нет отца. А у Насти совсем никого нет. Бабушка, которая ее вырастила, умерла этим летом, у, теперь Настя будет жить одна. Что ждет ее впереди? В нашем лагере много неблагополучных семей. Лагерь работников искусств…

Некоторое время они молча наблюдали, как черные фигурки вылезли наконец из озера и, будто немые чертенята, стали прыгать и скакать по залитой лунным светом прибрежной полосе. Видно, они все-таки перекупались и теперь пытались согреться. Один из них курил, и огонек сигареты светлячком плясал в воздухе. Потом ребята исчезли из вида, и было слышно, как они карабкаются по склону, приглушенно хихикая и чертыхаясь.

Таисию Семеновну это зрелище почему-то растрогало, и, когда мальчишки благополучно добрались до верха и скрылись в корпусе, она опять заговорила о своей любви к детям. Как многие старые люди, она не умела вовремя остановиться.

— А вы замечали, что любящие люди всегда выглядят немного комично и нелепо? — говорила она. — Я знаю, что не пользуюсь у них особым почтением, они передразнивают меня, разыгрывают и даже порой издеваются надо мной. Но в трудную минуту они обращаются именно ко мне. Поверьте, они очень часто потом ко мне прибегают. Иначе я давно бы ушла на пенсию. Но я нужна им. Многие из них однажды вдруг обнаруживают, что любви в их жизни явно недостаточно, и они обижаются на жизнь и прибегают ко мне. Потому что они знают, что я люблю их и всегда буду рада им, потому что у меня кроме них никого нет. Я их жду и всегда свободна для них. Они знают это.

«Интересно, в какой мере ее представление о жизни соответствует реальному положению вещей?» — думал Егоров. Ему почему-то не верилось, что хоть один из этих детей прибежит к Таисии Семеновне в трудную минуту. Но в то же время он не вполне доверял и собственным впечатлениям о них.

Озарение пришло позднее. Когда он наконец распрощался с Таисией Семеновной и вернулся в свою комнату и уже почти засыпал, тут его озарило. Озарение вещь мгновенная, но чреватая многими осложнениями. Будто вспышка молнии осветила вдруг весь его немудреный педагогический сюжет, который предстал перед ним в этом истинном и беспощадном свете таким очевидным, наглядным позором и поражением, что Егоров даже зубами заскрипел от стыда и досады. Он потянулся за сигаретами и, закуривая, пытался успокоить себя, мол, ничего такого непоправимого еще не случилось, можно еще все наладить, еще не поздно… С ним и раньше случалось такое: обернется, бывало, назад и даже плюнет от досады — и угораздило же такое сказать или такое отмочить! Да что и говорить, бывали в его жизни ситуации и почище. Только почему-то всегда это касалось сферы быта, отношений и никогда не проникало в сферу его работы. Там все было ясно и конкретно. У него всегда было чувство, будто, отрываясь от земли и уходя в небо, он оставляет там, внизу, под собой, всю сложную туманную механику человеческих отношений.

«А может быть, жить и всегда стыдно?» Он озадаченно разглядывал освещенную лунным светом поверхность стены, по которой причудливым черным кружевом шевелились проекции деревьев. Особенно стыдно было перед мертвыми: перед женой Катей, перед Глазковым… Да, пожалуй, не найдется в его жизни ни одной смерти, ни одного мертвого человека, перед которым ему в свое время не было бы стыдно. Стыдно хотя бы за собственную живучесть, да и мелочей набегало предостаточно…