Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

— Ты думаешь, мне сейчас кусок в горло полезет?

Абиди, кряхтя, повернулся к стене и проворчал:

— Тот поганец, наверное, сейчас смеется надо мной…

— Да превратится он в прах! — воскликнула Сунбулхон-ая, развязывая шнурки на туфлях мужа. — Зачем вы его равняете с собой? Где вы и где он! Небо и земля! Пока разобьется один громадный кувшин, ой-ей, сколько маленьких кувшинчиков разлетится вдребезги. Если он вам желает зла, аллах его покарает…

На следующий день в доме Салимхана Абиди начались приготовления к пиру. Спешно приводились в порядок двор и комнаты. В этом году Салимхан Абиди выкрасил свои покои в цвета четырех времен года. Одна горница обрела изумрудный цвет весны. Другая стала розово-желтой, и всяк сюда входящий мог догадаться, что здесь лето. Третья комната была оранжево-золотистой, как южная осень. А небольшая, выходящая окнами на север, светелка была наполнена холодноватым светом, отражавшимся от голубых стен. Здесь и летом была зима.

А Жанна своими двумя комнатами распорядилась по-своему. Она пригласила знакомого маляра, который, по ее словам, был настоящим художником. Он размалевал стены в ее покоях спиралями, цилиндрами, трапециями и прочей геометрией.

Абиди как-то зашел в ее комнату и онемел от удивления. Но Жанна успокоила его, сказав, что это модно и ее друзья будут в восторге. Отец ушел, так ничего и не промолвив, но про себя подумал, что гостей приводить в ее комнаты, пожалуй, не надо.

Однажды за обедом Жанна сказала матери, что, по ее мнению, отец не понимает, к своему несчастью, абстрактное искусство.

А Сунбулхон-ая вспомнилось, словно бы и некстати, как недавно одна из ее родственниц, гостившая у них старуха, увидев Жанну, сидевшую на цементной ступеньке, принесла ей матрасик и сказала назидательно: «Ах, доченька, никогда не сидите на холодном. Не то простудитесь и рожать не сможете. А ведь дом без детей подобен кладбищу…» — «В двадцатом веке не обязательно рожать детей», — возразила ей Жанна. «Ой, доченька! — изумилась старуха. — Как у тебя язык поворачивается говорить такое?»

Сунбулхон-ая с затаенной печалью смотрела на дочку, которая, неожиданно прервав бездумную трескотню, нехотя ковыряла ложкой в тарелке. Да, не так уж ей весело, как могло бы показаться. Что и говорить, наверно, была правда в словах той старушки, что дом без детей подобен кладбищу…

Умид проснулся с чувством неосознанной тревоги. Бывает иногда, вдруг вспомнишь во сне что-то неприятное — или забыл выполнить обещание, данное кому-то, или прожгла мысль, что в чем-то совершил недопустимую ошибку, — и сердце начинает дрожать и биться, словно тесно ему в грудной клетке. И сон покидает тебя… Умид искал причину своей тревоги и не находил. Сегодня двадцать шестое апреля. В мае защита диссертации…

Издалека донесся гул, стремительно приближающийся, нарастающий. Умид успел подумать: «Не танк ли?..» Вспомнилось, как в войну по ночам через город проходили тяжелые колонны танков. Точно так же издалека доносился их шум. Гул накатился упругой волной, вдруг сильным ударом Умида подбросило кверху. Кровать, словно бы ожила, заметалась по комнате. Нет, кровать тут ни при чем, это комната колышется, будто колыбель, скрипит, вот-вот развалится. Сверху сыплется какой-то мусор. С ниши что-то со звоном упало, разбилось. Глухо ударяясь об пол, падают с полок книги. Стекла из окон с треском вылетели наружу. Дышать стало трудно, в горле защекотало.

Умид опрометью выскочил на балкон. В северной стороне города что-то ослепительно сверкнуло, подобно молнии, но грома не последовало. Среди ночи тревожно мычали коровы, выли собаки.

«Неужели война?»

Умид шагнул к лестнице, собираясь спуститься во двор, но заметил, что пол под ногами уже устойчив, не качается, как лодка. Шагнул в дверь и, машинально вскинув руку, щелкнул выключателем. Свет не зажегся. Но при голубоватом лунном свете он разглядел, что комната в тумане и широкий луч ложится на пол квадратом, расчлененным темными полосами пустой рамы. На постели, поверх бумаг на столе и на полу валяются куски штукатурки, похожие на ломти ячменного хлеба.

Умид зачихал. Стараясь реже дышать, поспешно оделся и вышел на улицу. Переулок уже был заполнен людьми, и оттуда доносились беспокойные голоса.

На востоке небо начинало светлеть.

Умид решил проведать тетушку Чотир. Но едва он коснулся калитки, как она отворилась, и в ее проеме показалось побледневшее лицо старушки.

— Вы живы, дитя мое? — выговорила она приглушенным голосом. — А я к вам! Значит, аллах нас уберег.

— Как вы, тетушка? Напугались небось?

— Земля повернулась на другой бок. Устала от неподвижности, — сказала старушка, беспокойным взглядом окинув людей, возбужденно делившихся переживаниями, улочку, перегороженную кое-где рухнувшими дувалами. — Слава богу, балахана ваша целехонька…

Умид поглядел на свое жилище и улыбнулся. Дядя давненько собирался переложить балахану заново, считая, что она перекосилась настолько, что может в один прекрасный день развалиться, как карточный домик, да все у него не доходили руки. А нынче Умид увидел, что балахана стоит себе прямехонько, как только что отстроенная.

— У соседей крыша обвалилась, лишь бы все благополучно обошлось, — проговорила старушка и молитвенно провела по лицу руками. — Наверно, в городе много развалилось домов. Чего доброго, и жертвы есть…

Умид вздрогнул от этих ее слов. «В самом деле землетрясение было сильное, — подумал он. — Лишь такие дома, как моя балахана, сложенная древним способом, с тонкими стенами, легкими, как спичечный коробок, наиболее устойчивы при землетрясениях. Древние мастера строили, учитывая, что живут в опасной зоне. Сколько мук им пришлось испытать, пока они утвердились в мнении, что надежнее всего сперва возводить деревянный каркас дома, а потом промежутки между бревнами закладывать кирпичом-сырцом… А нынешние строители часто пренебрегают мудростью древних зодчих…»

Еще раз подивившись на свою балахану, Умид сказал тетушке, что скоро вернется, и, посоветовав пока не заходить в дом, торопливо направился вдоль улочки. Он все ускорял шаги. Потом побежал. Но вскоре запыхался и опять пошел широким шагом. Издалека услышал, как верещит трамвай, разворачиваясь по кольцу. Снова помчался во весь дух, боясь, что не успеет. Едва прыгнул на подножку, трамвай тронулся. Теперь он доставит Умида до Оклона. От остановки до дома Хафизы идти пять минут.

Естественно, что человеку в минуту большой опасности свойственно вспоминать о близких людях. В первое мгновенье человек сначала думает о родных и близких, не угрожает ли им беда, и только потом о себе. Вот и теперь, когда Ташкент потрясло несчастье, Умид в первую секунду подумал о Хафизе…