Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

— Что ж, посмотрим, ты, Кари, со своими приспешниками народ или мы народ!

Рабочие первой смены литейного цеха закончили работу. Шавкат Нургалиев их дождался у выхода. Оглядев собравшихся, он с сомнением проговорил:

— Братцы, удобно ли, если все скопом явимся в горком? Может, человек пять-шесть откомандируем?

И тут же все разом загалдели, словно стая встревоженных галок. Нельзя понять, кто что говорит. Тогда один из литейщиков поднялся на опрокинутую железную бочку и сказал громовым голосом:

— Мы должны доказать всяким паразитам, которые кусают исподтишка, что нас не пять-шесть, а много! Мы не позволим никому марать нашу рабочую честь!

— Правильно!

— Пошли!

Толпа громко спорящих между собой джигитов вышла за ворота завода. Подкатил трамвай. Рабочие, подсаживая и торопя друг друга, заполнили оба вагона.

В раскинувшемся перед зданием горкома партии скверике они увидели Нишана-ака и старика Матвеева. Здесь же сидела на скамейках люди из махалли дегрезов. Вновь прибывшие обменялись со всеми рукопожатиями. Нишан-ака сказал:

— Молодцы! Вы прибыли вовремя. Кари со своими тремя дружками полчаса назад зашел туда. Думаю, пора и нам. Сначала зайдем мы вчетвером — я, Матвеев, Хайитбай-аксакал и Нургалиев.

…Второй секретарь горкома их встретил в своем кабинете очень приветливо.

По левую сторону от его стола сидели Мусават Кари и его люди. Нишан-ака сел на один из стульев, стоявших по правую сторону.

— Я вас слушаю, — сказал второй секретарь, располагаясь в своем кресле.

Нишан-ака сказал, чем вызван их визит. Секретарь внимательно слушал. Лицо его ничего не выражало. Только когда он поднял голову, в глазах его промелькнул веселый огонек.

— Я уже имел беседу с парторгом вашего завода, с председателем месткома, так что не было необходимости беспокоиться, товарищи, — сказал он с улыбкой. И, кивнув в сторону Мусавата Кари, добавил: — Этим гражданам я тоже разъяснил, что наша комиссия во всем разобралась и указанные анонимщиками факты не подтвердились…

— Мы хотим, — произнес Нишан-ака, окинув презрительным взглядом сидящих напротив, — чтобы эти говорили, что хотят сказать, при нас! Если их десять, нас сотня наберется. Если их двадцать, нас тысяча соберется!

— Мне понятен ваш благородный порыв. Вы не хотите допустить несправедливости. Это достойно одобрения. Мы тоже давно знаем Ульмасбаева…

В это время зашел инструктор горкома партии и сказал, что перед горкомом собралось человек сто, если не больше. Секретарь, удивившись, поднялся с места, подошел к окну.

— Все ваши?

— Большинство с завода. Но есть из махалли Дегрезлик.

— Что же, сразу видно, как спаян ваш коллектив. Один за всех, все за одного, — смеясь, заметил секретарь. — Что ж, пойдемте туда. Столько людей не вместит мой кабинет.

Второй секретарь горкома партии, сопровождаемый Нишаном-ака, Матвеевым, Нургалиевым, Хайитбаем-аксакалом, вышел из кабинета, находившегося на втором этаже, и стал спускаться по широким мраморным ступеням, устланным красной плюшевой дорожкой. Мусават Кари и его дружки приотстали. На первом этаже они зашли в буфет, затем юркнули в боковую дверь и, пробежав вдоль длинной застекленной галереи, выскочили на малолюдную улочку позади горкома.

Ступив на широкую площадку с колоннами, секретарь обернулся, как бы желая удостовериться, следует ли за ним Мусават Кари со «свидетелями». Нишан-ака заметил, посмеиваясь:

— Товарищ секретарь! Не утруждайте себя, вы их не найдете! Они бежали!

— Надо было их вывести к народу! — горячился Нургалиев. — Послушали бы мы, что они скажут, глядя людям в глаза! Эх, упустили!

Второй секретарь горкома оглядел собравшихся и улыбнулся. Здесь были и молодые джигиты, и улыбчивые девушки в ярких платьях, и старцы. При его появлении все притихли, ближе подступили к ступенчатой площадке. На лицах беспокойство. Взгляды устремлены на него.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал секретарь.

Толпа зашевелилась, будто ветер пробежал над нивой. Множество нестройных голосов ответило:

— Здравствуйте!

— Ваш приход я понимаю как проявление уважения к нашему товарищу! И как вашу озабоченность его судьбой…

— Ты прав, сынок. Потому мы и собрались!..

— Арсланджан много добрых дел сделал для района, нельзя его за это наказывать!

Секретарь поднял руку, дождался тишины.

— Комиссия горкома партии установила, что обвинения, выдвинутые против товарища Ульмасбаева, не имеют под собою почвы.

— Мы знаем, кто это сделал! — опять зашумели люди. — Мы раз и навсегда отучим заниматься такими делами!

— Товарищи! Успокойтесь! Нам тоже уже известны имена этих людей. Сегодня мы беседовали с ними. По-моему, они поняли свою ошибку. А товарищ Ульмасбаев со вчерашнего дня приступил к работе.

— Спасибо тебе, сынок, — сказали старики и провели ладонями по седым бородам.

— Не меня надо благодарить, а вас, товарищи! При такой сплоченности никогда никакой враг нас не сможет сломить!

— Баракалла! Да будет у тебя изобилие, сынок!

Люди, удовлетворенные таким исходом дела, радостно переговариваясь, стали расходиться. Секретарь и другие сотрудники горкома стояли, пока площадь не опустела.

Аббасхан Худжаханов, прознавший, что Арслан Ульмасбаев выходит на работу, раздобыл две путевки и отправился с Латофатхон в Ялту. Он знал, что в эти дни люди во всех махаллях направо и налево склоняют имя Мусавата Кари, но немало был обеспокоен и тем, что те, кто проницателен, догадываются, кто именно водил рукой этого человека. Хотя он и предусмотрел все, чтобы не за что было к нему прицепиться, однако побаивался встречи с Ульмасбаевым. Желая хотя бы немного отдалить ее, скакнул кузнечиком и очутился в Ялте.

Многие понимали, что заставило Худжаханова так срочно уехать на курорт. Они с усмешкой пожимали плечами и говорили: «Что поделаешь, худжахановщина…» Худжаханов пользовался испытанным методом: главное — пока не показываться на глаза, а там, глядишь, возмущение людей поуляжется. Этот прием уже многие годы с выгодой для себя использовал Аббасхан Худжаханов…

О Мусавате Кари всякое говорили, но видеть его никто не видел. Не показывался он ни на улице, ни в чайхане. Много высказывалось предположений. Даже были разговоры, что он занялся своими старыми делишками.

Лишь спустя несколько дней узнали, что Кари слег. Тяжкий недуг приковал его к постели. Лишился он дара речи. Лежал, вперив взгляд в потолок. Когда его посещали родственники, он пытался что-то сказать, но лишь нечленораздельное мычание слетало с его недвижных губ. Понять его было невозможно. Бедный Атамулла с ног сбился, бегая по врачам.

При встрече с махаллинцами он испытывал неловкость за отца, с опущенной головой проходил мимо. И все-таки мучила его совесть за то, что накричал он на родителя в тот день, когда тот вернулся из горкома партии. Наговорил ему дерзостей… Утром все встали, собираясь на работу, а отец остался лежать. Лежит до сих пор. Кто знает, не накричи на него тогда Атамулла, может, ничего бы и не случилось.