Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

— О чем ты? — поморщился Умид. Сурат хихикнул:

— Да все о том же. Спрашиваю, все еще водишься с ней или, натешившись, отпустил на все четыре стороны?

— Ну и дурак же ты! — вспылил Умид. — Давай лучше о другом поговорим.

— Ты правильно сделал, дружище. Недавно я видел твою красотку. Сидит с парнем в кино, а тот ее лапает…

— В каком кино? — придушенным голосом спросил Умид, чувствуя, будто кто-то железными ручищами сдавил ему горло.

— На «Байджу Бавра». Я сидел позади них и все видел. По-моему, студент какой-то. Делает вид, что руку положил на спинку стула, на котором она сидит, а сам обнимает. Я так разозлился, что хотел ему оплеуху отвесить…

— Ты врешь! Врешь все! — закричал Умид, сверля Сурата взглядом. — Тебе больше нечего мне сказать, трепло?

— Сам трепло! — огрызнулся Сурат. — И рогоносец вдобавок! Ха-ха…

Умид, сжав кулаки, подступил к нему вплотную.

Они стояли набычившись, буравя друг друга взглядами. Какой-то прохожий хотел развести их, как петухов.

Умид упрямо качнул головой, советуя тому следовать своей дорогой и не вмешиваться. Они, молча разглядывая друг друга, постояли еще несколько секунд да так и разошлись.

Придя к себе, Умид ничком бросился на кровать. Хотелось замереть и не двигаться. Даже пальцами не шевелить — чтобы забыться. Да что там, расслабить мускулы легко. Это можно. Но как заставить себя ни о чем не думать?.. От голода сосало под ложечкой, но не было желания встать и включить электрическую плитку, чтобы вскипятить чай…

«А вдруг Сурат обманул? — обожгла догадка. — Да и то верно, что она окружена теперь вниманием однокурсников, будущих врачей, будущих коллег. Разве мудрено, если ей кто-нибудь понравился среди них? Стало быть… В народе недаром говорят: «Кто от глаз далеко, тот и от сердца далеко».

Умид проснулся весь в поту. Не сразу сообразил, почему лежит поверх неразобранной постели. В комнате темно. Ночь на дворе. Прихватив чайник, спустился вниз. Набрал воды для чаю и вымыл голову под холодной струей.

Чайник быстро вскипел. Заварил крепкий чай, чтобы разогнать сон. Подсел к столу. Надо к утру успеть справиться с заданием, данным домуллой.

Человеку помогают жить надежды. Когда у него исполняются одни желания, в нем рождаются надежды на осуществление других, еще более заманчивых. И он устремляется к новым далям. Идет человек по жизни медленно, преодолевает один перевал за другим и не замечает, как подкрадывается старость…

Так часто рассуждал вслух профессор Салимхан Абиди. Говорил он об этом с легкой грустью. Сетовал порой, что не хватает времени записать свои афоризмы на бумаге. Впрочем, пусть этим занимаются другие. А у него иной профиль работы…

По мнению Абиди, каждый человек в жизни должен иметь цель. Неважно какую — большую или малую. Иначе просто непонятно, для чего он живет. Если человек теряет цель, он живет после этого не так-то уж много. Желания человека безграничны. Конечная цель — последняя точка. Достигнув ее, кончается и сам человек…

Умиду нравилось слушать рассуждения профессора. Он его ни разу не перебивал. Если даже возникали вопросы или хотелось возразить, он внушал себе, что сам чего-то недопонимает. Умид не хотел выглядеть перед учителем бестактным человеком. И невольно приговаривал:

— Вы правы, домулла…

Салимхан Абиди очень любил, когда его величали «домулла». И от молодежи настоятельно требовал его так называть.

Умид часто, находясь дома и задумываясь над житейскими проблемами, испытывал желание немедленно посоветоваться с домуллой. Закрывал глаза и ясно представлял сидящего перед ним в кресле за широким письменным столом Салимхана Абиди.

Профессор невысокого роста, лицо холеное, с выпуклыми щеками. Над воротником сорочки, туго обхватив толстую шею, всегда свисает складка. Он давно облысел, и только на висках и на затылке росли черные волнистые волосы. Их-то профессор холил с особенной нежностью. Расчесывал осторожно, боясь, как бы на расческе не остался хоть один волосок.

Часто, поглаживая еще густые на затылке волосы и прищелкнув этак языком, он восклицал: «Когда-то и у нас была неплохая шевелюра!..»

У глаз домуллы было странное свойство. Он и не смотрит на собеседника, а от него не могло укрыться ни одно ваше движение. Уборщица так и называла его — «шельмовские глаза» — за то, что он мог приметить всякую пылинку… Люди, давно работавшие в институте, услышав это прозвище, понимали, о ком идет речь, и снисходительно улыбались.

С толстого живота домуллы поминутно сползали брюки, и их приходилось ему поддергивать, засовывая руки в карманы. Салимхан Абиди по утрам делал зарядку, включив на всю катушку радио. А летом уезжал в санаторий к Черному морю. Нелегко было носить такой живот, Абиди обильно потел и дышал шумно, с присвистом.

Если какое-то дело увенчивалось успехом, он проявлял бурную радость, становился многословным, шутил и громко хохотал. И выказывал большое нетерпение, если ожидал чего-то. В дни зарплаты он обычно то и дело высовывал голову из двери кабинета и, если кто-нибудь проходил по коридору, спрашивал: «Ну что, кассирша не приехала еще?..» Если же она запаздывала, он, заложив руки за спину, прохаживался по коридору из конца в конец. Останавливал сослуживцев, не считаясь с тем, что у них может быть срочное дело, и, потирая ладонь о ладонь, начинал рассказывать новый анекдот, сам покатываясь со смеху.

Все, кто знал профессора издавна, считали его гурманом. Однако всем кушаньям мира он предпочитал плов, сготовленный из девзиринского риса с бараниной. Он ухищрялся по всякому поводу заставлять приятелей время от времени готовить это лакомое блюдо. Но кто же не любит плова, скажете вы. Профессор ел плов, возбуждая в других аппетит. Предпочитал есть только руками, посапывая от усердия, шумно перемалывая пропитанный жиром рис на зубах. Когда ему доводилось поехать в служебную командировку в Андижан, он обязательно привозил оттуда девзиринский рис. А если позволяло время, оставался там на денек-другой, чтобы вкусить плов, приготовленный знакомым садовником. Он заверял сослуживцев, что ни один ошпаз [18] Ошпаз — кашевар. в мире не сумеет приготовить такой плов, какой готовит тот садовник. И свою семью, всех своих домочадцев профессор убедил, что на свете нет лучшего кушанья, чем плов из девзиринского риса. «Плов и кок-чай — вот падишах всем яствам! — говаривал он. — Шурпа-мурпа — это ничто по сравнению с ними. Для простых смертных, вроде нас достаточно и одной горсти плова, чтобы быть сытым неделю».

Об этом он обычно рассуждал после сытного обеда, ковыряя в зубах длинной зубочисткой из гусиного пера. И каждый знал, что в это время у профессора прекрасное настроение и, если надо уладить какое-то дело, зависящее от него, следует ловить именно такой момент.