Юрий Стрехнин - Выходим на рассвете

Под картой, прикрывающей наяд, и сидел Корабельников на своем обычном месте за столом. Сидел, опершись головой на руки, погруженный в раздумье.

И на только что закончившемся заседании, и на предыдущих старались найти решение самого главного вопроса: как овладеть инициативой и подавить контрреволюцию, поднявшую оружие? Самое сложное было то, что исход борьбы зависел не только от обстановки, сложившейся в Ломске и вблизи него. По отрывочным сведениям, которые поступали от железнодорожников, Советская власть еще держится в городах на Сибирской магистрали западнее Айги — в Тюмени, в Омске. Значит, у чехословаков и белогвардейцев на линии западнее Айги тыл не очень прочен. Может быть, поэтому они еще не нашли достаточно сил для наступления на Айгу с запада. Плохо, что ни с Омском, ни с Тюменью, ни с Красноярском у ломского Совета связи нет. На только что закончившемся заседании штаба, когда зашла речь об этом, пытались найти способ связаться, да так ничего и не смогли придумать. Только помечтали: «Эх, если бы телеграф беспроволочный у нас был или аэроплан». Но увы, радиотелеграфной станции в городе не имелось, аэроплана тем более, — его в губернии если кто и видывал, то лишь на картинках или в кинематографе. Единственная надежда узнать что-нибудь о положении в других городах оставалась на железнодорожный служебный телеграф, который временами еще действовал. Но надежда непрочная. Обсудив последние сообщения из Айги, штаб решил направить туда еще подкрепление, но уже последнее. В городе оставили только небольшое количество красногвардейцев для охраны и патрулирования да интернациональный батальон, теперь уже неполного состава. Больше ослаблять силы в Ломске было никак нельзя.

«Что еще можно сделать, чтобы удержать Айгу, удержать власть Советов в Ломске?» Сейчас, сидя в одиночестве, Корабельников снова и снова искал ответ на этот вопрос. И не мог найти… Голова тяжелела. Не мешало бы поспать… Обычно он ложился на топчане в соседней комнате, где у аппаратов дежурят два телефониста: если понадобится — до телефона рукой подать. Но сейчас, хотя и в прошедшие ночи Корабельников почти не спал, сон не шел к нему. Он встал, прошелся вдоль пустого стола, где на красном полотнище кое-где чернели пятнышки — следы прожогов, сделанных в пылу заседаний неосторожными курильщиками. Глянул в окно, за которым синела теплая ночь. Давно ли на ветвях видны были только начинавшие набухать почки. А сейчас — листва. Пролетела весна в тревоге, в заботах… Почти не бывал дома, забегал урывками. Мало виделся с Ксаной, мало заботился о ней. А ей сейчас так нужно его участие, его внимание… С каждым днем ей все хуже. Проклятая чахотка! Не отступает, нет, несмотря на то, что Ксану пользуют самые лучшие врачи города. Удалось добыть все лекарства, даже такие, каких теперь днем с огнем не сыщешь и из-под земли не достанешь. Помогли товарищи по ссылке, после освобождения застрявшие в Ломске и связанные с местным медицинским миром. Но ни врачи, ни лекарства не могут заменить того, что так необходимо Ксане — покоя, покоя душевного. Ведь она постоянно живет его заботами, его тревогами. Вот и сейчас она наверняка не спит. Не будет, пожалуй, спать и тогда, когда он уляжется на топчан в дежурке. Все будет тревожиться. Три дня уже не видел ее. Позавчера прибегала Оленька, принесла записочку и чистое полотенце. Рассказала, что Ксана почти ничего не ест и почти не спит. А приди домой, начни расспрашивать, как себя чувствует, — начнет уверять, что все хорошо…

Корабельников стоял у окна, всматривался в синеву ночи, прислушивался, как где-то поблизости, в ветвях акации, что стоит перед самым окном, пускает трели невидимый соловей. «Отправить Ксану к Николаю Ивановичу, может быть? Он давно предлагает…» С Николаем Ивановичем Рукавишниковым, тоже казанцем, земляком, Корабельниковы познакомились в Карыме, где тот заведовал земской больницей, леча страждущих едва ли не на пятьсот верст в округе. Как любил вспоминать Николай Иванович, в молодости он тоже был вольнодумцем и даже чуть не был выгнан с медицинского факультета — потому-то его и тянуло к ссыльным «политикам». В прошлом году Рукавишникова, как опытного врача, перевели в более крупную земскую больницу в большом селе в ста верстах от Ломска. Наезжая «в губернию» по своим больничным делам, Николай Иванович неизменно навещал Корабельниковых, привозил в презент что-нибудь из продовольствия, осматривал Ксению и, укоризненно качая головой, говорил Корабельникову: «Безбожный вы человек, милостивый государь Валентин Николаевич! Плохо блюдете здоровье супруги вашей. Отдайте-ка мне ее месяца на четыре для излечения. У меня при больнице шикарнейший казенный дом, предоставлю в нем Ксении Андреевне отдельную комнату; медок, молочко, целительный деревенский воздух и отдаленность от ваших беспрерывных волнений свое благотворное дело сделают вкупе с медициной». Но Ксения не соглашалась на эти уговоры: «Нет, Николай Иванович, спасибо, — где иголка, там и нитке быть!»

«А надо, надо бы отправить, надо, — вспоминал сейчас Корабельников о настойчивых приглашениях доброго доктора, — мало ли как обернется дело? Сегодня людей в бой посылаю, завтра, может быть, и самому идти. Как же Ксана здесь одна останется? А если нам не удастся удержать власть? У чехов — тысячи настоящих солдат и белое офицерство, все профессиональные военные. А сколько нас? Что будет, если нас сомнут?

Да что я? — он испугался собственных мыслей. — Уже впал в уныние? Не верю, что выстоим? Верю! Надеюсь! Но надо здраво принимать все реальности… Наступая, надо предусматривать и то, как действовать, если придется отступать. Если бы в девятьсот пятом мы умело предусмотрели это, — вышли бы из неравного боя с меньшими потерями, быстрее собрали бы силы вновь. Но сейчас не девятьсот пятый, мы у власти. Под красным знаменем вся Россия. Нас не свалить. И все-таки, все-таки…»

С щемящим сердцем отошел он от окна, за которым все неистовее заливался соловей, медленно прошелся по комнате. Рассеянным взором скользнул по карте, странно выглядящей в пышной золоченой раме. Остановился, вглядываясь в карту. Путаница хребтов внизу, на юге, возле китайской границы, коричневое и темно-желтое — цвета высокогорья, повыше, вплотную — бледно-желтым обозначены степные просторы, а еще выше, во всю карту, до самого верха, где разлилась голубизна Ледовитого океана, — все сплошь окрашено зеленым, во многих местах густо заштриховано синими черточками — это болота и множество извилистых линий рек, сбегающихся к Оби. Надо поискать… Вот! На берегу, справа, крохотный кружок — Карым!..

В этом селе, протянувшемся по крутояру обского берега, прожили с Ксенией около трех лет, с девятьсот двенадцатого года, когда неблагонадежного Корабельникова закатали в эти места отдаленные. Но как началась война, не стали смотреть, что неблагонадежный, — понадобился! Три месяца ускоренной школы прапорщиков — и давай, муштруй для фронта серую скотинку, да и сам будь готов в любой момент отправиться туда же, чтобы во искупление грехов положить живот свой за веру, царя и отечество.