Юрий Стрехнин - Выходим на рассвете

— Боюсь, что вашим товарищам придется увидеть подобное еще не раз, — нахмурился Ференц.

— Некоторых моих товарищей, — продолжал Големба, — назначили в специальный отряд, что-то вроде полевой полиции, там командовали русские и наши офицеры… — Големба говорил сбивчиво, волнуясь. — Было сказано, что этот отряд будет обеспечивать безопасность в полосе железной дороги. Но он ушел куда-то. Как говорили — в окрестные села, чтобы обезвредить большевиков, которые оттуда собираются напасть на нас. Но когда отряд через два дня вернулся, солдаты, бывшие в нем, рассказали, что никто по ним ни разу не выстрелил и никаких бандитов они не видели, а по указке местных богачей было арестовано несколько человек, из которых двоих было приказано тут же расстрелять. А дом одного, который успел скрыться, сожгли. Знаете, — голос Голембы дрогнул, — мои товарищи, что были в том отряде, до сих пор не могут прийти в себя: им пришлось быть соучастниками палачей! И я испугался…

— Чего?

— Сегодня решалось…

— Что?

— Наш фельдфебель Шверма… — Големба перевел дух, ему, как видно, трудно было говорить. — Шверма недолюбливает меня…

— За что?

— О, эта писекская пивная бочка…

— Какая?

— Писекская! Есть такой город у нас, Писек. У Швермы там пивоварня. Он еще раньше говорил мне: «Прополощи мозги, Големба, а то от них отдает большевистской закваской». А сегодня утром он сказал: «Назначаю тебя в карательный отряд. Поучись, как обращаться с безбожниками, грабителями и клятвопреступниками» — так он называет большевиков.

— Но почему — клятвопреступниками?

— По мнению Швермы, самый тяжкий грех большевиков в том, что они побудили русских солдат изменить военной присяге и перестать воевать с немцами. На это я как-то сказал ему: «Но ведь и мы с вами изменили присяге и собираемся воевать с немцами, которым клялись в союзной верности».

— И что же Шверма ответил?

— Выругался. На это он мастер.

— Ругань — не аргумент.

— Я тоже так думаю. Но когда Шверма сказал, что назначит меня в карательный отряд, выругался я — правда, про себя, чтобы он не услышал. И я сказал себе: «Пора перестать быть пешкой в жирной лапе Швермы!»

— Совершенно верно! — рассмеялся Ференц. — Кем вы были до армии, Големба?

— Работал на черепичном заводе в Славонице. Где и мой отец. Он у меня старый социал-демократ. А самое главное — умный человек. Когда мне принесли повестку, он сказал: «Попадешь на фронт — поскорее сдавайся в плен!»

— Очень хорошо, что вы последовали совету вашего уважаемого батюшки, и даже дважды.

— Товарищ командир! — крикнул Ференцу телефонист. — На проводе Айга!

— Что у вас там? — услышал Ференц в трубке далекий, не без труда различимый голос Рыбина.

Рассказав Рыбину о результатах разведки, о том, что сообщил Големба, Ференц изложил свой план более активных действий.

— Умно! — похвалил Рыбин. — Но ни одного бойца с позиций снимать нельзя. В любую минуту на вас могут начать наступать.

— Откуда вы знаете?

— Предполагаю. И не без оснований. На восточном направлении белые теснят наших. Следует ожидать, что начнут нажимать и с запада. Так что держите позиции.

— А если нас обойдут? Я хочу выделить часть бойцов для охраны линии между нами и Айгой.

— Стоит ли? Вышлю из Айги дрезину с пулеметом, она будет курсировать по линии от вас до нас. Да, кстати! Вашего чеха, как только дрезина придет, с нею отправьте сюда!

— Он хочет воевать здесь, вместе с нами.

— Нет, нет, пришлите его. Может быть, мы сделаем его агитатором среди чешских солдат.

Закончив разговор с Рыбиным, Ференц сказал Голембе о касающемся его распоряжении. Чех огорчился:

— Неужели не позволите остаться?

— Что я могу поделать? Приказ… Потом, может быть, и вернетесь к нам.

После разговора с Рыбиным еще тревожнее стало на душе у Ференца. Сидеть и ждать?..

Позвав Бедогонова, Ференц рассказал ему о разговоре с Рыбиным, поделился своими соображениями.

— Чует и мое сердце — досидимся мы здесь, товарищ командир! — обеспокоенно сказал Бедогонов.

— Понимаю ваше беспокойство, — ответил Ференц. — Хорошо. На одну дрезину надеяться не будем, пошлем все-таки еще дозоры на линию позади нас. По три человека в каждом. Один дозор из ваших бойцов, второй выделит Гомбаш.

Через несколько минут дозоры вышли по сторонам линии, в направлении Айги. А еще через час из Айги прикатила дрезина с шестью бойцами — четверо качали рычаги, двое сидели наготове возле пулемета «максим». Прихватив Голембу, дрезина тотчас же ушла обратно.

Медленно плелся жаркий, душноватый, безветренный день. Словно осоловев от зноя, лениво щебетали, медленно перепархивая по кустам, росшим вдоль насыпи, пичужки. Все так же, как и накануне, пустынен был железнодорожный путь, под полуденным солнцем ослепительно блестели накатанные рельсы, двумя полосками убегая вдаль. Было тихо… Но не покоем — тревожным ожиданием дышала тишина.

Уже совсем поздно ночью закончилось очередное заседание военно-революционного штаба. Члены его последнее время почти не покидали Дома свободы. В этот поздний час каждый из них поспешил приткнуться где-нибудь, чтобы хоть немного поспать — ведь неизвестно, когда еще выдастся время для этого.

Когда все разошлись, Корабельников, которому хотелось кое-что обдумать, остался в комнате, где заседал штаб, — в бывшей губернаторской столовой. Здесь от прошлого великолепия сохранился только пышный бронзовый канделябр на мраморном постаменте в углу. На канделябр члены штаба, когда сходились заседать, вешали кепки и фуражки. Длинный стол, за которым некогда изволили кушать его превосходительство с семейством и гости, был накрыт теперь вместо белой скатерти красным сатином, вокруг стояли разномастные стулья, собранные со всего дома. На белых, с прожилками под мрамор, стенах столовой, где раньше висело несколько больших картин, остались только крюки, на которых они были укреплены. Картины из столовой, как и вообще из губернаторского дома, где их было множество, передали в детские дома и в открытый в городе музей. Осталась в столовой только одна большая картина в золоченой раме, изображающая обнаженных наяд, резвящихся в волнах. Комиссия, отбиравшая картины, не сочла возможным определить этих наяд ни в детский дом, поскольку содержание картины не соответствовало возрасту его обитателей, ни в музей, так как выяснилось, что картина особой художественной ценности не представляет. Наяд собирались выселить из комнаты заседаний и на их место повесить какой-нибудь плакат или портрет, да так и не собрались. В конце концов к багету рамы гвоздями, поскольку в стену они лезли с трудом, прибили большую карту Сибири, взятую из губернаторского кабинета. Наяды, скрытые картой, перестали мозолить глаза и смущать умы, и уже никто не удивлялся: «Что это за голые бабы в штабе?»