Вениамин Рудов - Временно исполняющий

— Сват прислал. Разной ерунды нагромоздил. Не надо тебе его читать. Поговорим лучше о другом.

О другом он уже думать не мог.

— Хочешь меня расстроить?

— Что ты, Паша! — Она всплеснула руками. — Как можно сказать такое? Да будь он неладен, сват. — Она порылась в сумочке, достала конверт. — На вот. Получишь большое удовольствие. — Она умолкла. Достала письмо из конверта и протянула мужу.

Написанное убористым почерком «послание» — так сразу окрестил его Павел Андреевич — с трудом уместилось на двух листах линованной бумаги, заполненных с обеих сторон. Первый десяток строк касался здоровья Павла Андреевича. Евстигнеев писал, что он и его жена обеспокоены, волнуются, но, надеясь на благополучный исход, шлют пожелания скорейшего выздоровления.

— Ишь ты, крючок! — в сердцах воскликнул Павел Андреевич. — Они обеспокоены!

Анфиса Сергеевна вскинула голову.

— О ком ты?

— Да сваток наш пишет со слезой. Насобачился, сукин сын!

— И ты ему веришь? Я так ни на йоту.

— Погоди, Фиса, дочитаю.

«…И еще по долгу службы и родства сообщаю Вам, товарищ полковник, что в Ваше отсутствие подполковник Суров…»

Павел Андреевич вдруг почувствовал сильный прилив к голове. Пальцы изо всех сил сжали листки. То, о чем сообщал Евстигнеев, возмутило его до глубины души. Как чувствовал, что именно так и получится! Самовольничает Суров. Совсем распоясался.

Павел Андреевич не замечал ни своих дрожащих от волнения пальцев, ни того, что стало трудно дышать, ни испуганных глаз жены.

С несвойственной ей резкостью Анфиса Сергеевна выхватила письмо из рук мужа и, скомкав, сунула в сумочку.

— Этого еще не хватало! — сказала нервно и возмущенно. — Ты в своем, уме? Ляг сейчас же, ляг, как полагается, тебе говорят. И всю брехню из головы выбрось. Нашел кому верить — Евстигнееву! Курам на смех. И думать не смей о письме. — Она поправила под головой мужа подушку, спрятала руки под одеяло, как маленькому.

Он повиновался. Но письмо из головы не выходило.

— Как не верить, ежели все — правда! Какое он имел право отменять мои распоряжения? Евстигнееву квартиру выделил я. Стало быть, обсуждению не подлежит. — Он вынул руки, сжал кулаки. — Да я его за такое самоуправство!..

— Паша!

— Что — Паша?

— А то, что ничего такого особенного Суров не натворил. Погоди возражать. Ты велел Мелешко уволить. А он несколько по-другому распорядился. И разумнее, скажу тебе. Да, да, Пашенька, разумнее. Поступи ты с самого начала как Суров — и разговора бы никакого не было. А что квартиру не дал свату, так в том не вижу большого греха. Мелешко она нужнее. С Мелешко, откровенно скажу, ты поступил не по справедливости. Как-никак, а вы с ним однокашники по училищу. Самому бы додуматься не увольнять, а перевести в отряд. Нет, Паша, я с тобой не согласна.

— Я у тебя никакого согласия не спрашиваю. И, пожалуйста, в мои служебные дела не вмешивайся! — Павел Андреевич сжал правую руку в кулак и помахал ею в воздухе, неизвестно кому грозя.

И опять Анфиса Сергеевна укутала его в одеяло.

— В твои служебные дела я никогда не вмешивалась, — сказала она спокойно. — Гневаешься напрасно. Весь аж дрожишь, — добавила с усмешкой. — Нет, дорогой, во всех случаях, о каких написал тебе сват, я держу сторону Сурова. Другой на его месте, правда, поступил бы чуток хитрее. А в Сурове хитрости нет. Не в пример тебе.

Павел Андреевич не мог не улыбнуться ее словам.

— Тоже мне нашла хитрована!

— А то нет? Где надо — умеешь. А Суров еще не наловчился. Но, думаю, со временем от тебя к нему перейдет. Ты научишь его уму-разуму. Это дело наживное. Послужит с тобой…

— Видать, не послужит, — сорвалось с языка Павла Андреевича. — Вернусь, все решим. Ну, хватит. Скажи, у тебя карандаш и бумага есть?

В сумочке нашлись и шариковая ручка и бумага. Анфиса Сергеевна вопросительно посмотрела на мужа.

— Что дальше?

— Пиши. Диктовать буду.

— Он будет диктовать! — передразнила мужа Анфиса Сергеевна. — Нет уж, миленький, диктовать буду я. Забыл, кто ты сейчас?

— Начальник пограничного отряда.

— Ошибаешься. Больной, вот кто ты есть. В твоем положении о здоровье полагается думать. Отрядом будешь командовать, когда выздоровеешь. А сейчас помалкивай. Ничего с твоим «объектом» не случится. И Евстигнеев жив будет. И вообще… лежи спокойно. — Она исподлобья посмотрела на мужа. — Мне и детям ты нужен живой и здоровый, Паша. И дернул меня черт за язык сказать о письме… — Она отвернулась, пряча расстроенное лицо.

— Ладно, мать. Лечиться так лечиться. Успокойся.

Несколько минут Анфиса Сергеевна молчала. Поднявшись, прошла к окну, провела по лицу пуховкой.

За стеной, в соседней, послеоперационной, палате, послышался детский смех — заливисто, повизгивая, смеялся какой-то мальчик.

Анфиса Сергеевна возвратилась на место.

— Ты хотел диктовать, — напомнила ему и села на табурет.

— Первым делом поздравительную Григорию Поликарповичу. Ну, эту сама сочинишь. Поздравляю, желаю и все такое прочее. Обязательно на художественном бланке. От меня и тебя. Вторую Сурову с Тимофеевым отбей. Эту надо обдумать. — Ему хотелось резко одернуть Сурова, не щадя самолюбия, а заодно дать понять Тимофееву, что не оправдал его, командира, надежд, коль смотрит сквозь пальцы на то, что позволяет себе Суров. Сейчас он вдвойне сожалел, что прикован к постели, не то бы… У него хватило силы воли совладать с гневом, — Пиши так, — сказал он жене. — Сурову. Тимофееву. Строителей возвратить на «объект» немедленно. Евстигнеева вселить в новую квартиру, освобождаемую не заселять. До моего возвращения от решения кадровых вопросов воздержаться. Точка. Успела?

— Это так уж необходимо, Паша? Ведь можно вежливей. В отряде получат твою телеграмму, и Евстигнеев раструбит на всю часть: дескать, Павел Андреевич разделал начальника штаба под орех. Молва пойдет.

— И пусть!

— Нет, Пашенька, неправильно поступаешь. — Голос Анфисы Сергеевны звучал мягко. — Как ты смотришь, если…

— Никак не смотрю, — оборвал он ее. — Как написано, так пускай и идет. Разве что… разве что… Да нет, пусть так… На квартиру ему адресуй. Так вернее будет. — И, предупреждая возможные женины возражения, отчеканил: — Вопрос закрыт, Фиса.

Весь день ярко светило солнце, и на душе у Павла Андреевича было радостно от заливавшего палату яркого света, от мягкого тепла, от ощущения скорой выписки из надоевшей ему курортной больницы, а главное — от мысли о немедленном возвращении в отряд, где без хозяина дело явно не ладилось.

В приподнятом настроении была и Анфиса Сергеевна, но ее приподнятость, в отличие от мужниной, объяснялась однозначно — опасность миновала.

— Шла бы отдыхать, Фиса, — жалея жену, в течение дня не раз предлагал Павел Андреевич. — Дело пошло на поправку. Зачем зря томиться?