Вениамин Рудов - Временно исполняющий

Взяла кисть, тюбик коричневой краски.

Во дворе взревел мотоцикл, застрочил как из пулемета. Вера вздрогнула. Принялась смешивать краски, пытаясь вызвать в памяти утреннее видение.

Рука с кистью дрожала, когда наносила первый мазок. Он лег на грунт нервной дорожкой. Противная дрожь не проходила, а на полотне, бугрясь, напластовывались краски — Вера спешила записать сразу все поле холста. Из порывистых, нервных мазков стали проглядываться грубые очертания птицы, той, что родили память и фантазия.

Птица испуганно пялила выпученный желтый глаз с черным зрачком, вокруг головы проступил оранжево-желтый нимб — падавший из окна свет настольной лампы.

— Кто ты? — в ужасе сорвалось у Веры. — Да что это со мной?..

Даже отдаленно птица не напоминала давешнего голубя за окном — память отказывалась возвратить отзвеневший гимн любви, она похоронила тот восторг, от которого совсем недавно хотелось взлететь.

В груди была пустота. Пустота и тупая боль.

На холсте зябнул, нахохлившись в предутренней мгле, какой-то грязный голубь. То был дурной сон, грязный сон вместо цветного. Изображенное напоминало три этюда с убитой птицей.

На душе стало тяжело. Вера инстинктивно выглянула в окно, во дворик, и увидела натянутые в три ряда веревки, на которых ветер трепал белье. Белье мельтешило перед глазами; и всякий раз, когда ветер вздувал его кверху, в правом углу, на выезде из двора, у трансформаторной будки, открывалась другая — телефонная.

Не помня себя, забыв о домашнем телефоне, в одном халате Вера кинулась вниз по лестнице, пересекла дворик и рванула дверь будки, торопливо набрала номер отрядного коммутатора. Облегченно вздохнула, услышав голос телефониста.

Суров не понимал, что произошло без него, почему Вера в слезах. Постель была неубрана. Вещи разбросаны. Молчаливая, безучастная ко всему, Вера словно не слышала успокаивающих слов, не замечала на себе мужниных глаз, удивленных и настороженных. Неужели ее так расстроила телеграмма? Бланк лежал на видном месте — у телефона. Суров, не читая, спрятал его в карман кителя, намереваясь показать Тимофееву.

— Давай-ка сначала приберемся, — сказал Суров будничным тоном, так, будто ничего не произошло, будто не заметил он ее состояния. — Давай, Вера, вдвоем мы быстрее справимся.

— Оставь. Я сама, потом. — Она поднялась со стула, на который Суров усадил ее. — Отдыхай, Юра. Одна справлюсь.

— Да ладно, я помогу. — Суров обнял жену. — Успокойся, Вера, все будет хорошо. Все будет очень хорошо…

Вера подняла к нему заплаканные глаза, губы растянулись в печальной улыбке.

— Все будет просто замечательно! — повторила его любимые слова. И разрыдалась. — Замечательнее быть не может!.. Будет прекрасно!.. Восхитительно!.. Великолепная жизнь ждет меня! — Плача, посмотрела ему в глаза. — Плохая я тебе жена, Юра… Худо тебе со мной, я понимаю. И мне с тобой очень трудно.

— Да перестань! Говорю тебе — все будет хорошо.

— Стучат, слышишь? — спросила Вера, прислушиваясь. — Кто бы это, Юра?

И тут же зазвонил телефон.

Суров выскочил в коридор, открыл дверь.

— Грохаешь! — выговорил он шоферу.

— Оперативный дежурный приказал. На КПП задержали иностранца. Велено срочно за вами. — Солдат часто дышал, будто от отряда сюда бежал, а не ехал.

Машина с Суровым мчалась через город к вокзалу, на КПП, где в кабинете начальника, майора Гаркуши, сидел лысоватый господин в черной тройке, с длинными, до углов рта, седыми бачками. Он дымил сигареткой и после каждой затяжки провожал взглядом колечки дыма, иногда посматривая то в окно, выходящее на перрон, с которого должен был тронуться экспресс на Москву, то в угол у входной двери, где стояли рядышком два кожаных чемодана с множеством наклеек на раздутых боках.

За письменным столом начальника КПП сидел немолодой капитан. Он молча разглядывал иностранца.

Их разделял по меньшей мере десяток лет. Штатский господин с изрядно помятой физиономией давно шагнул за рубеж, за которым людей деликатно называют пожилыми. Внешнее спокойствие далеко не соответствовало внутреннему состоянию, и не из праздного любопытства взгляд его все чаще устремлялся к опустевшему перрону.

С перрона доносились звуки марша, они постоянно звучали, встречая и провожая поезда. Музыка стихла, и после паузы диктор объявил, что до отправления экспресса осталось пятнадцать минут.

Капитан вздрогнул.

Обладатель тройки хотел сделать очередную затяжку, но сигарета погасла.

— Это называется попранием всяческих прав и норм приличия, — сказал он на чистом русском языке и поискал глазами, куда положить окурок.

Капитан пододвинул на угол стола пепельницу из светлой керамики.

— Пожалуйста, господин… ван Дорфен.

— Ваши подозрения — абсурд, нонсенс. За это придется ответить. — Выговор у него был безупречен. И если бы не мягкое, с картавинкой «р», господин ван Дорфен вполне сошел бы за русского. — Вы можете наконец объяснить, в чем меня подозревают? На каком основании арестован полномочный представитель солидной фирмы?

— Вы не арестованы.

— Тогда отпустите меня. Немедленно отпустите. Черт знает что получается. Я и не арестован, и меня не отпускают! До отправления поезда остается десять — двенадцать минут. Послушайте, господин капитан…

— С вами разберутся.

Ван Дорфен на некоторое время притих, извлек из мягкого кожаного портсигара новую сигарету, понюхал, но раскуривать не стал и снова положил в портсигар.

— Уму непостижимо. — Он покачал головой и потер рукой высокий, в морщинах, с залысинами лоб. — Я — злоумышленник! Неужели во мне подозревают подпольного торговца марихуаной, гашишем или другим снадобьем? Обыщите. Произведите строгую ревизию… или, как это у вас называется, досмотр…

Капитан по-прежнему молчал.

Ван Дорфен выходил из себя: то вскакивал, то опять опускался на стул, при этом громко щелкал пальцами, как пастушьим бичом. И говорил, говорил без умолку, примешивая к русским немецкие слова и целые фразы.

Капитан, откинувшись на спинку кресла, молчал. Он словно врос в это кресло и сейчас напоминал уставшего после суточного дежурства немолодого офицера, которому до смерти опротивели все эти ван дорфены, сомнительные туристы и прочие бойкие людишки, попадающие в поле зрения опытного старшего контролера. Лишь внимательно приглядевшись, можно было заметить, что поза капитана отнюдь не напоминает положения отдыхающего — наоборот, напряженная спина и пристальный взгляд пытливых глаз. Капитан припоминал нечто очень важное, настолько важное для него, что не замечал, как без конца собирал и расправлял морщины на лбу, хмурил светлые брови и при этом совсем не реагировал на поведение иностранца.