Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Полицейских на улице видно не было. Андрис спустился с крыльца чайной, не спеша пересек мостовую и ближайшим переулком направился к железнодорожной насыпи, перешел ее и городскими выпасами зашагал к низине перед сосняком. Поднявшийся западный ветер приносил с илистой низины запах гниющих трав.

Анну Упениек Андрис должен был встретить у сосны с засохшей верхушкой, не доходя до молодого леска. Минут через десять — пятнадцать раздастся церковный звон, и они быстро пройдут эти несколько сот метров до могильного холмика; Андрис скажет свою речь. За ним выступит кто-нибудь из левого профсоюза; затем возложат цветы и споют революционные песни. И, если не случится ничего непредвиденного, шествием двинутся к городской рыночной площади. Разумеется, в Риге Андрису предстоит неприятный разговор, но ради такой демонстрации можно и упреки начальства выслушать.

Упениек опаздывала. Андрис потоптался вокруг сосны, обошел ее несколько раз — каждый последующий круг больше предыдущего. Что стряслось с Упениек?

Андрисовы круги пролегали уже далеко от сосны. Он остановился, оглядел тропинку, низину по эту сторону Пурвиены и вернулся к сосне. И вот из городка донесся протяжный, призывный удар колокола. За ним последовал другой, третий, пятый…

«Обманула? — Андриса охватило беспокойство. — Обманула, это точно. Она наверняка уже там, на митинге. Вашего оратора, мол, нет, так начнем…»

Раздвигая трескучие ветви, Пилан напрямик продирался к старому кладбищу. Если он обогнет молодняк и сделает крюк, пробравшись сквозь заросли, он сэкономит, по крайней мере, метров сто. Подойдет и сразу начнет речь. Если даже возле могилы уже заговорит их оратор!

Кусты тут густые, почва топкая. Ноги Андриса вязли, туфли зачерпывали холодную болотистую воду. Хлюпая ими, он выскочил на место посуше и, обеими руками отстраняя поросли ивы и ольхи, помчался вперед. Слева мелькнула чья-то фигура, за ней другая.

— Стой! — повелительно крикнули над ухом Андриса. Полицейский пост, должно быть. Ну, Андриса Пилана так просто не остановишь! Еще двенадцать, десять шагов и — каменная кладка, купа деревьев, а за ней — люди.

— Стой! — снова крикнули сзади. Но он бежал.

— Товарищ Пилан, где вы пропадаете? — Едва Андрис перепрыгнул каменный вал, как к нему кинулись Дабар из трудовой молодежи и профсоюзный секретарь. И женщина — та самая, которую он недавно видел в городе вместе с невестой Урбана. — Сразу же надо начинать. Полиция уже разнюхала и ринулась сюда… — Полубегом они повлекли Андриса за собой.

— А… Упениек? — спросил Андрис, сам толком не понимая кого и поняли ли его.

— Какая Упениек? — остановился профсоюзный секретарь и помахал своим людям.

— Она должна была прийти вместе с вами, — бросила рябая женщина и смешалась с толпой.

В кустарнике, откуда только что выбежал Андрис, завизжал полицейский свисток. Ему завторил другой — на лесной опушке.

— Речь, начинай речь! — Десять пар рук подняли Андриса на какой-то камень. — Говори!

— Товарищи, — начал он, задыхаясь, — трудящиеся Пурвиены! Участники похорон убитого сельскохозяйственного рабочего Сильвестра Урбана…

Полицейские свистки раздались совсем рядом, за каменной кладкой. Справа затрещали револьверные выстрелы. На вал, словно кинутый пращой, вскочил полицейский. Еще один, за ним какой-то штатский и айзсарги. Прыгали с вала, гулко шлепаясь о землю.

— Спокойно! — едва успел крикнуть Андрис, когда полицейские и айзсарги с двух сторон вплотную приблизились к участникам митинга. В воздухе замелькали палки и резиновые дубинки, над кладбищем раздались возгласы:

— Убийцы! Убийцы!

— Товарищи, защищайте женщин, — крикнул в общем шуме чей-то мощный голос.

— Спасайтесь, кто как может! — стоявшие рядом с Андрисом увлекли его за собой по осевшим могильным холмикам.

Пилана вдруг вызвали в Ригу, так и не дав ему выяснить, в чем, собственно, обвиняются три арестованных члена пурвиенских социал-демократических организаций, которых грозились судить вместе с остальными схваченными на кладбище демонстрантами. Остальных — они навряд ли коммунисты — объявили соучастниками нападения на волостную айзсаргскую начальницу. Это было более чем нелепо. Все это Андрис Пилан сообщил по телефону руководству и попросил разрешить ему остаться в Пурвиене еще на два дня, чтобы собрать исчерпывающие материалы, но получил лаконичное распоряжение немедленно явиться в центральный комитет.

Очевидно, придется отвечать за Пурвиену. Отвечать за то, что там произошло, и за то, к чему он не имел никакого отношения. В таких случаях все решается формально, чисто формально. Хотя с формальной стороны… Да, с формальной стороны Андриса Пилана можно обвинить в тяжелом проступке: в недозволенном братании с левыми. Как он оправдается? Скажет, что послушал товарищей из местных организаций, что события развивались чересчур стремительно, что неожиданное нападение ревнивого парня на айзсаргскую начальницу разъярило полицейских и айзсаргов? Это в самом деле важный факт. И веский аргумент. Но… Он, функционер социал-демократической партии, ломает себе голову над тем, как перехитрить руководство своей организации… Что с ним происходит?

В самом деле, с Пиланом, с сознанием Пилана творилось что-то странное. В нем все перемешалось и забродило. Когда и где это началось? Очевидно, не сейчас, и не в Пурвиене. Все это постепенно накапливалось — и накопилось.

Все эти бесконечные события, как маленькие капли, которые образуют большие воды. Даже если бы не было неожиданного вызова, отчет центральному комитету Андрис Пилан теперь все равно написал бы не так, как обычно. Интуиция настоятельно подсказывала, что в донесениях должны быть лишь данные о количестве членов, о собраниях, о распространенной литературе и, быть может, об отношениях организации с местными властями. И ничего — о настроениях товарищей, сомнениях и недовольстве людей.

В Ригу поезд прибыл незадолго до пяти. Город тонул в сумраке. Приползший с запада, с недалекого моря, туман приглушал свет фонарей, цокот копыт извозчичьих лошадей, гул шагов прохожих. Обычно столь яркие, призывно мельтешащие рекламы над крышами домов отливали желто-фиолетовым светом, словно пугали и угрожали. Сквозь туман с трезвоном пробивались и выныривали из него трамваи, тускло светя белесыми, будто гаснущими огнями, и снова исчезали.

Туман, туман… А он, Андрис Пилан, разве не как эта туманная дымка? Ползет по жизни, не оставляя никаких следов…

Около кино «Палладиум» он взглянул на картинки в витринах. Божественная Марлен Дитрих в фильме «Голубой ангел»… Грандиозная двойная программа — «Тарзан — человек-обезьяна»… Очаровательная Лилиан Гарвей в водевиле «Если ты когда-нибудь подаришь мне свое сердце…». Яркие сине-красно-фиолетовые буквы. Безобразно перекошенные сине-красно-зеленые лица, лев с оскаленными клыками и полуголая женщина с дымящейся папиросой в руке и манящей улыбкой на устах.