Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Андрис спустился в гардероб. Взял пальто, шапку, машинально сунул руку в рукав, долго искал другой и нашел его лишь после того как гардеробщик, перегнувшись через барьер, помог ему.

— Добрый вечер, товарищ Табун! — поздоровался гардеробщик с входящим очкариком. — И вы из Резекне в Ригу?

Так вот каков Табун из резекнеского союза учителей.

За эти несколько часов туман на рижских улицах так сгустился, что пешеход, если бы и хотел быстро передвигаться, не мог: видно не больше, чем на два шага впереди себя. Однако и густой туман иной раз может оказаться полезным. На тебя не влияет окружение, ничто не привлекает твоего внимания, идешь себе не спеша и размышляешь, чтобы разобраться в самом себе.

Объяснение, которое Пилан представит центральному комитету партии, решит многое. В зависимости от того, насколько Андрис будет откровенным, как он охарактеризует людей и события, как сумеет разжалобить читателей донесения. Чтобы все осталось по-прежнему, чтобы Андрис не лишился работы и доверия, он должен посыпать голову пеплом, осудить десятки честных людей, которые, как и он, верны социализму и у которых хватает мужества во всеуслышание заявить о своих сомнениях в хваленой «чистой демократии».

«И тогда я опять останусь совсем один. Как в те далекие дни, когда меня исключили из гимназии, выгнали в январскую ночь под студеное, холодное небо… Но иначе, наверно, нельзя… иначе нельзя…»

Где-то совсем близко посреди улицы, невидимая, протарахтела извозчичья пролетка. Мягко, словно разбрызгивая воду, цокали подковы, и в их монотонном ритме как бы слышался грустный выкрик: «Совсем один, совсем один…»

Что делать? Идти в комнату на Пушечной улице, забраться под одеяло? Разве сможет он это? Или же заглянуть в отделение трудовой молодежи? Еще только восемь часов вечера. А там столько беспокойных и вместе с тем смышленых голов.

В центральном отделении сегодня свободный вечер, хористы и участники разных кружков отдыхают от репетиций, докладов и дискуссий. Парни и девушки наведываются сюда сегодня только мимоходом. Иной по привычке, иной — спасаясь от одиночества, а иной — от хозяев снимаемого им угла, которые приветливы с квартирантом лишь два раза в месяц, в дни, когда им вручают плату за кров и кипяток.

В комнате правления несколько парней листали журналы и играли в шахматы, в вестибюле две пары молодых людей лениво перекидывались белым шариком на пинг-понговом столе. В углу за шкафом, где хранился сценический реквизит самодеятельной труппы, непризнанный поэт Полис разучивал с девчонками слова им же переведенных австрийских молодежных песен. Девушки поддразнивали его глуповатыми вопросами.

Андрис знакомых не встретил и пошел в зал собраний.

На стенде среди фотографий он увидел нечто новое — лозунг: «Фашизму не быть!» А под лозунгом — вырезанный из немецкого журнала рисунок: руки двух рабочих крепко сжимают древко красного флага. На манжетах рабочих блуз символические значки: на верхней — три социал-демократические стрелы, а на нижней — коммунистические серп и молот. Верхний край флага обрезан; очевидно, в немецком листке был какой-то призыв. От него остались лишь два слова: «…gegen Hitler» [7] «…против Гитлера» (нем.) . .

Другой стенд посвящен состоявшемуся в сентябре общественному суду над «буржуазными преобразователями конституции». Содержание: карикатуры, опубликованные в газетах и в сатирическом календаре «Ориентация», с перефразировкой текстов и в конце — с призывом: «Будьте бдительны!»

Андрис поднялся на носки, чтобы рассмотреть приклеенный к верхнему углу фотомонтаж. Он отличался угловатостью, характерной для плакатов левых латвийских рабочих. Казалось, редактор Эльзочка выдрала его из комсомольского издания.

«Может быть, в бюллетенях правления есть какие-то особые новости?» Андрис взглянул на доску объявлений. Как обычно: о занятиях кружков, заседаниях, о распространении социал-демократической печати, членских взносах. Андрис вернулся к стенной газете.

— Привет! — Чья-то рука по-мальчишески порывисто схватила его за плечо.

Длинный Роман! Отощавший и неухоженный. В помещении молодежной организации его привыкли видеть в отутюженном костюме, свежем воротничке и начищенных туфлях.

— Чего удивляешься? — хрипло усмехнулся Роман и протянул пятнистую коричневую ладонь. Руку чернорабочего. Андрис через полуоткрытую дверь глянул в коридор, на крючки, где посетители вешали шапки. Обычно там белела студенческая шапочка Романа с позолоченной пентаграммой посередине.

— Зря смотришь! Я ее больше не ношу, — сказал Роман. — На университете я поставил крест.

— Ушел из университета?

— Меня «ушли». У разнорабочего такие деньги не водятся, чтобы платить за лекции и лаборатории.

— У разнорабочего? Как это понять?

— Сейчас поймешь. — Роман повел товарища к дальней скамье. — История этого анабасиса очень коротка: сказал нескольким влиятельным товарищам правду в глаза, уснастив ее несколькими эпитетами в швейковском духе, и очутился в списке товарищей, подлежащих сокращению. Уже четвертый месяц хожу в представителях свободной профессии. Через день работаю ассенизатором в канализационном коллекторе на Мельничной. За два двадцать в день.

— Да что ты?

— Ты мою натуру знаешь: ворчун и задира. Сам видел, как я во время выборов в сейм цапался. В мае меня вызвали в рижский комитет. За фельетон в «Радуге». Читал? Будто я оскорбил кое-кого из начальников городской управы. Затем дело безработного Симаниса подвернулось. То самое, о котором желтые журналисты из газеты «В последний час» целые полосы давали. Не помнишь? Какой же ты, черт возьми, после этого пропагандист, если ежедневную прессу не читаешь? В сущности, обыкновенная история получилась… Симанис — человек болезненный, нервный да с ершистым характером к тому же. На общественных работах не давал спуску ни десятникам, ни контролерам. А они Симаниса из списка безработных, которым пособие полагается, за это вычеркнули. У Симаниса маленькие дети да хворая жена. Он все инстанции, всех начальников обегал, и повсюду один ответ: вычеркнули — и все. Наши — из амбиции, а буржуи вообще никаких пособий для безработных не признают. От отчаяния Симанис обругал на улице полицейского, надеялся, посадят за это, хоть на какое-то время покой будет. А полицейский смирный попался, повернулся к нему спиной — и все. Что Симанису оставалось? Покуситься на святыню частной собственности. Набрал битого кирпича и давай швырять в витрины шикарных магазинов. Ювелирного магазина, кафе Чинкура. В самые большие стекла, что по сто двадцать латов штука стоят. Уж тут его арестовали. Репортерам пошли гонорары за строчки, у политиков темы для речей появились. Наши, разумеется, в наступление. Создали комиссию по расследованию. Вецкалн для виду митинг организовал, в связи с безысходным положением безработных. И меня привлек, чтобы выступил. Тут меня зло взяло, ну и выложил я все, что думал, а последствия уже сам себе представить можешь.